Поэтому эмпирик никогда не позволит считать какую-нибудь эпоху
[существования] природы абсолютно первой, или рассматривать какую-нибудь
границу своего проникновения в ее безбрежность как крайнюю, или переходить
от предметов природы, которые он может анализировать с помощью наблюдения и
математики и синтетически определять в созерцании (от протяженного), к
таким предметам, которые ни чувство, ни воображение никогда не могут
показать in concrete (к простому); он не может также допустить, чтобы в
основу самой природы полагали способность действовать независимо от законов
природы (свобода) и тем самым сужали задачу рассудка-руководствуясь
необходимыми правилами, выяснять возникновение явлений; наконец, он не
может согласиться с тем, чтобы искали причину чего бы то ни было вне
природы (первосущность), так как мы ничего не знаем, кроме природы, и
только природа дает нам предметы и может давать нам сведения об их законах.
Если бы эмпирический философ, выставляя свой антитезис, имел своей целью
только сразить нескромность и заносчивость не осознающего свое истинное
назначение разума, который кичится своей проницательностью и своим знанием
там, где, собственно, прекращается всякое понимание и знание, и то, что
обычно считают практическим интересом, старается выдать за средство,
содействующее спекулятивному интересу, чтобы оборвать там, где это удобно
ему, нить физических исследований и связать ее-под предлогом расширения
знания-с трансцендентальными идеями, посредством которых мы узнаем,
собственно, только то, что ничего не знаем,-если бы, говорю я, эмпирик
довольствовался этим, то его основоположение было бы максимой умеренности в
притязаниях, скромности в утверждениях и вместе с тем возможно большего
расширения нашего рассудка с помощью предназначенного для нас наставника, а
именно опыта. В самом деле, а таком случае мы не лишились бы
интеллектуальных предпосылок и веры, необходимых для нашего практического
интереса; мы только не могли бы торжественно выставлять их под видом науки
и разумных взглядов, так как спекулятивное знание в собственном смысле
слова не может найти иных предметов, кроме предметов опыта, и если мы
переходим границы опыта, то синтез, пытающийся дать новые и независимые от
опыта знания, не имеет никакого субстрата созерцания, к которому он мог бы
быть применен.

Но если эмпиризм (как это в большинстве случаев бывает) сам становится
догматическим в отношении идей и дерзко отрицает то, что находится за
пределами его созерцательных знаний, то он сам впадает в нескромность,
которая здесь тем более заслуживает упрека, что ею наносится невозместимый
ущерб практическому интересу разума.
Такова противоположность между эпикуреизмом и платонизмом.
Каждая из этих сторон утверждает больше, чем знает, однако так, что первая
поощряет знание и содействует ему, хотя и в ущерб практическому, а вторая
дает превосходные принципы практическому интересу, но именно в силу этого
разрешает разуму во всем, в чем нам дозволено только спекулятивное знание,
следовать за идеальными объяснениями явлений природы и потому пренебрегать
физическим исследованием.
Наконец, что касается третьего момента, на который следует обратить
внимание, перед тем как сделать выбор между двумя спорящими сторонами, то в
высшей степени странно, что эмпиризм решительно против общедоступности,
хотя казалось бы, что обыденный рассудок с большой охотой примет план,
обещающий удовлетворять его одними только опытными знаниями и разумной
связью между ними, тогда как трансцендентальная догматика заставляет его
восходить к понятиям, далеко превосходящим проницательность и способность
наиболее изощренных умов к логическому мышлению. Однако в этом именно и
заключается побудительный мотив обыденного рассудка, ибо в этом случае он
находится в таком положении, в котором даже самый ученый человек не имеет
перед ним никаких преимуществ. Если он мало или ничего не понимает в этих
вопросах, то все же никто не может хвастаться, что понимает в них гораздо
больше, и, хотя он не может говорить о них ученым языком так, как другие,
все же он может бесконечно больше умствовать по поводу их, так как он
блуждает исключительно среди идей, о которых именно потому можно говорить
красноречиво, что о них ничего не известно, между тем как при исследовании
природы он должен был бы хранить полное молчание и признаться в своем
невежестве. Итак, удобство и суетность уже служат хорошей рекомендацией
этим основоположениям. К тому же хотя философу трудно принять нечто за
основоположение, если он не может отдавать себе в этом отчета, или вводить
понятия, объективную реальность которых нельзя усмотреть, однако для
обыденного рассудка нет ничего привычнее этого. Он хочет иметь нечто такое,
с чего он уверенно может начинать. То, что такие предположения трудно даже
понять, его не беспокоит, потому что он никогда об этом не думает (он ведь
не знает, что такое понимание), и он считает известным все, что ему
привычно благодаря частому применению.