Дистанция -- то
необходимое условие, которое только и может дать игре состояться. Партнеры в
этой игре, находясь по разные стороны времени, отделяющего их друг от друга,
обладают свободой действий в пределах своей языковой территории. Ситуация,
напоминающая метафору из фильма Антониони Blowup: облепленный ряжеными
призраками корт, где с пластическим стоицизмом кабуки, взрывая бесшумность, или,
если угодно, "шум времени", отгороженные от небытия протагонисты правят незримый
теннис. Сам мяч отсутствует, физический медиатор (посредник) не имеет смысла, но
интенция игры налицо, правила неукоснительно соблюдаются. Уследить за движениями
физически не существующего мяча, мечу-
16
- Предуведомленье -
щегося от автора к переводчику и обратно, и, будучи зрителем, быть готовым в
случае необходимости подхватить его и вновь бросить играющим -- вот задача
читателя.
Позволим себе обратиться, с некоторыми незначительными отклонениями, к тексту,
сопровождавшему первое издание Осени Средневековья (1988 г., изд. "Наука", серия
"Памятники исторической мысли").
Назначение перевода -- при всей его устремленности к оригиналу, при всей к нему
"открытости", близости -- быть настолько иным, настолько самим собой, настолько
отстоять от оригинала, чтобы сделать возможным диалог между культурами. Перевод
должен отдалять нас от оригинала -- на ту дистанцию, с которой иная культура
воспринимается с наибольшей отчетливостью. Поскольку язык не средство, а сфера
выражения, то русский перевод все равно не может быть ничем иным, кроме как
фактом русской культуры. Как только чужое становится достоянием иной культуры,
оно, в сущности, уже не чужое. Так, сокровища Эрмитажа -- факт русской культуры,
шедевры Британского музея -- факт культуры британской, а Лувра -- французской.
Однако подлинным вкладом в отечественную культуру чужое становится только тогда,
когда оно воспринимается ею именно как свое чужое.
Нам еще предстоит обозначить роль, которую сам Йохан Хейзинга играл всей своей
жизнью в рамках выпавших на его долю пространства и времени; рассказать о жизни
этого большого ученого, о сдержанном и героическом благородстве человека,
бывшего прекрасным образцом той культуры, которую он сам характеризует следующим
образом: "Аристократическая культура не афиширует своих эмоций. В формах
выражения она сохраняет трезвость и хладнокровие. Она занимает стоическую
позицию. Чтобы быть сильной, она хочет и должна быть строгой и сдержанной -- или
по крайней мере допускать выражение чувств и эмоций исключительно в
стилистически обусловленных формах" (Задачи истории культуры).
Применительно к нашему времени эти слова невольно вызывают в памяти образы
некоторых людей, возвышавших -- и возвышающих -- нас до положения своих
современников. Назовем двух ушедших. Это Булат Окуджава: словно о нем сказаны
приведенные выше строки. Это Андрей Дмитриевич Сахаров, при всем кажущемся
несходстве во многом удивительно напоминающий Йохана Хейзингу, тоже человек "на
все времена", уже в наше время ставший для нас символом нашей истории, истинный
homo ludens, человек, свято приверженный правилам той Игры, которая была для
него дороже жизни. Разумеется, он тем самым препятствовал другим, "слишком
серьезным" играм, и те игроки ему этого не простили. "Шпильбрехер разрушает
магию их волшебного мира, поэтому он трус и должен быть подвергнут изгнанию.
Точно так же и в мире высокой серьезности плуты, жулики, лицемеры всегда
чувствуют себя гораздо уютней шпильбрехеров, отступников, еретиков,
17
Предуведомленье
вольнодумцев, узников совести"*. Назовем и Дмитрия Сергеевича Лихачева, который
так проникновенно, так душераздирающе просто порою все еще говорит с нами с
наших телевизионных экранов.
Очерк жизненного пути, сопровождающий публикацию писем и рисунков Йохана
Хейзинги, будет предложен читателю в III томе настоящего издания.
Дмитрии Сильвестров
________
* Homo ludeas. I, с. 31.



HOMO LUDENS [ЧЕЛОВЕК ИГРАЮЩИЙ]


ОПЫТ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ИГРОВОГО ЭЛЕМЕНТА КУЛЬТУРЫ*
Uxori carissimae [Дорогой жене]
ПРЕДИСЛОВИЕ - ВВЕДЕНИЕ
Когда мы, люди, оказались далеко не столь мыслящими, каковыми век более
радостный'' счел нас в своем почитании Разума, для наименования нашего вида
рядом с homo sapiens поставили homo faber, человек-делатель. Однако термин этот
был еще менее подходящим, чем первый, ибо понятие faber может быть отнесено
также и к некоторым животным. Что можно сказать о делании, можно сказать и об
игре: многие из животных играют. Все же, мне кажется, homo ludens, человек
играющий, указывает на столь же важную функцию, что и делание, и поэтому, наряду
с homo faber, вполне заслуживает права на существование.
Есть одна старая мысль, свидетельствующая, что если продумать до конца все, что
мы знаем о человеческом поведении, оно покажется нам всего лишь игрою.