Следует коснуться еще двух особенностей. Женщины носят парик только в случае
необходимости, но их прическа в общих чертах следует мужской моде, с пудрой и
стилизацией, которая к концу XVIII в. достигает максимума. Вторая особенность
такова. Господство парика не было абсолютным. В то время как, с одной стороны, в
театре даже трагические роли героев древности игрались в париках, которые на
этот момент были в моде, с другой стороны, мы видим, уже начиная с XVIII в.,
177
Homo ludens
изображения ряда лиц, прежде всего молодых людей, и прежде всего в Англии,
которые носят естественные длинные волосы, как например Бурхааве у Трооста4 15*.
Это означает склонность к непринужденности и раскованности, к подчеркнутой
беспечности, невинной естественности, которая на протяжении всего XVIII в., уже
со времен Ватто, противостоит приукрашиванию и натянутости. Проследить подобную
тенденцию и в других областях культуры было бы увлекательным и важным занятием;
здесь обнаружилось бы немало связей с игрой, однако это завело бы нас чересчур
далеко5. Мы стремились лишь указать, что весь этот феномен парика в рамках столь
устойчивой и продолжительной моды трудно обозначить иначе, как одно из явных
проявлений игрового фактора в культуре.
Французская революция возвестила окончание моды на парики, хотя произошло это
вовсе не сразу. Но мы не более чем вскользь упомянем здесь об этом процессе,
отразившем столь значительный отрезок истории.
Если мы признаем наличие живого элемента игры в эпохе Барокко, то в еще большей
мере это относится к последующему периоду -- Ро-коко. Именно там игровые
качества расцветают столь пышно, что само определение Рококо едва ли может
обойтись без прилагательного игривый. Игровые качества с давних пор соотносят с
этим стилем как один из его существенных признаков. Но не содержится ли в самом
понятии Стиль признание включенности туда определенного элемента игры? Не
присуща ли самому рождению стиля некая игра духа или свойственной нам
способности образовывать формы? Стиль живет тем же, что и игра: ритмом,
гармонией, чередованием и повторами, рефреном и метром. Понятия стиля и моды
стоят ближе друг к другу, чем это, как правило, склонно признавать
ортодоксальное учение о прекрасном. В моде тяготение к красоте смешано с
обуревающими людей страстями и чувствами: кокетством, тщеславием, выставлением
своих достоинств; в стиле это тяготение к красоте выкристаллизовывается в чистом
виде. Редко до такой степени сближаются друг с другом стиль и мода, и тем самым
игра и искусство, как в Рококо или же так, как это, судя по всему, было в
японской культуре. О чем бы мы ни подумали: о саксонском фарфоре или о более
утонченной и нежной, чем когда-либо прежде, пастушеской идиллии, об украшении
интерьера или о Ватто и Ланкре, о наивной страсти к экзотике, играющей
возбуждающими или сентиментальными образами турок, индейцев, китайцев, --
впечатление от пронизывающей все на свете игры не покидает нас ни на минуту.
Игровые качества культуры XVIII в. уходят, однако, гораздо глубже. Искусство
управления государством: политика кабинетов, политические интриги и авантюры --
поистине все это никогда еще не было настолько игрою. Всесильные министры или
князья, -- в своих близоруких деяниях, к счастью, еще ограниченные
малоподвижностью инструмента власти и срав-нительным недостатком имеющихся у них
для этого средств, -- не обремененные заботами социального и экономического
характера и не стесняемые
178
Глава XI
назойливым вмешательством разных инстанций, самолично, с любезной улыбкой и в
учтивых выражениях, подвергают смертельному испытанию мощь и благосостояние
своих стран, так, как если бы речь шла о риске потерять офицера или коня в игре
в шахматы. Из жалких побуждений личного самомнения и династического тщеславия,
порою прикрываемых иллюзорною позолотой миссии отца страны, они пускаются во
всякого рода искусные махинации, употребляя для этого еще сравнительно прочное
величие своей власти.
На каждой странице жизни культуры XVIII в. мы встречаем наивный дух ревнивого
соперничества, клубной активности и таинственности, что проявляется в создании
литературных союзов, обществ рисования, в страсти к коллекционированию раритетов
и всяческих творений природы, в склонности к тайным союзам, в тяготении к
разным, в том числе и религиозным, кружкам, -- и основание всего этого
обнаруживается в игровом поведении. Чего нельзя сказать, так это того, что все
это не имело никакой ценности, -- напротив, именно игровой порыв и не умеряемая
никакими сомнениями увлеченность делают эти явления исключительно плодотворными
для культуры. Сам дух разногласий в сфере литературы или науки, свойственный
интернациональной элите, которую участие во всем этом занимает и забавляет,
носит вполне игровой характер. Изысканная публика, для которой Фонтенель написал
свои Entretiens sur la pluralite des mondes [Беседы о множественности миров]16*,
группируется в лагери и партии по любому поводу "злобы дня".