Я не смогла втолковать ей, что буду очень курьезно выглядеть среди
белых с выбритым кружком на темени.
Ритими утверждала, что дело здесь не столько в эстетических
соображениях, сколько в чисто практических.
-- Вши, -- заметила она, -- больше всего любят это самое место.
Ирамамове наверняка не станет искать тебе вшей по вечерам.
-- Может быть, ты тогда обреешь мне голову наголо, -- предложила я. --
Это лучший способ от них избавиться.
Ритими посмотрела на меня с ужасом. -- Только очень больные люди бреют
себе голову. Ты же изуродуешь себя.
Согласно кивнув, я поручила себя ее заботам. Покончив с бритьем, она
натерла плешь пастой оното, потом очень аккуратно раскрасила мне лицо. Она
провела широкую прямую линию чуть ниже челки и волнистые линии по щекам,
расставив между ними ряды точек. -- Какая досада, что я не сделала тебе
проколов в носу и уголках рта сразу же, как ты к нам пришла, -- сказала она
разочарованно. Вынув тонкую отполированную палочку из ноздрей, она приложила
ее к моему носу. -- Как бы это было красиво, -- вздохнула она в комическом
отчаянии и принялась раскрашивать мне спину широкими полосами оното,
закруглявшимися ближе к ягодицам. Спереди, начав немного ниже грудей, она
провела волнистые линии до самых бедер. И наконец обвела мои коленки
широкими красными полосами. Глядя на мои ноги, можно было подумать, что я
хожу в носках.
Тутеми повязала мне на талии новенький хлопковый пояс так, чтобы
бахрома прикрывала лобок. Довольная моим внешним видом, она хлопнула в
ладоши и запрыгала на месте. -- Ах, еще уши! -- воскликнула она, дав знак
Ритими подать связку пушистых белых перьев, и привязала их к моим сережкам.
На предплечьях и под коленями Тутеми повязала красные хлопковые шнурки.
Обнимая за талию, Ритими повела меня от хижины к хижине, чтобы все
Итикотери могли мною полюбоваться. В последний раз я видела свое отражение в
блестящих глазах женщин и веселье в насмешливых улыбках мужчин. Старый
Камосиве, зевнув, потянулся так, что его костлявые руки чуть не выскочили из
суставов. Открыв свой единственный глаз, он стал пристально изучать мое
лицо, словно старался запомнить каждую черточку. Медленными осторожными
движениями он развязал мешочек, висевший у него на шее, и достал из него
подаренную мной жемчужину. -- Я буду думать о тебе, когда буду катать этот
камешек в ладонях.
Отказываясь поверить в то, что никогда больше нога моя не ступит сюда,
в шабоно, что никогда больше меня не разбудит смех ребятишек, забравшихся на
заре ко мне в гамак, я заплакала.
Прощания не было. Я просто пошла в лес следом за Ирамамове и Этевой.
Позади шли Ритими и Тутеми, будто бы выбравшись в лес за дровами. Целый день
мы молча шагали по тропе, делая лишь короткие остановки, чтобы перекусить.
Солнце уже опускалось за линию деревьев, когда мы остановились в густой
тени трех гигантских сейб. Они росли так близко друг от друга, что казались
одним деревом.
Ритими отвязала корзину, которую несла вместо меня. В ней были бананы,
жареное обезьянье мясо, калабаш с медом, несколько пустых сосудов, мой гамак
и рюкзак, в котором лежали джинсы и рваная майка.
-- Тебя не станет одолевать грусть, если всякий раз после купания в
реке ты будешь раскрашивать себе тело пастой оното, -- сказала Ритими,
повязывая мне на пояс маленький калабаш, отполированный листьями. Белый и
гладкий, он висел у меня на поясе, как огромная слеза.
Лес, три улыбающихся лица -- все поплыло передо мной. Не говоря ни
слова, Ритими первая направилась в заросли. Только Этева обернулся перед
тем, как растаять в сумраке. Лицо его осветила улыбка, и он взмахнул мне
рукой, как это часто у него на глазах делал, прощаясь, Милагрос.
А я полностью отдалась воцарившейся во мне пустоте.
Легче от этого не стало, наоборот, меня лишь еще сильнее охватило
уныние. И все же, чувствуя себя совершенно несчастной, я как-то странно
осознавала присутствие этих трех сейб. Словно во сне, я узнала эти деревья.
Когда-то я уже была на этом самом месте. И Милагрос сидел передо мной на
корточках и бесстрастно смотрел, как дождь смывает пепел Анхелики с моего
лица и тела. Сегодня на том же месте сидел Ирамамове и смотрел, как слезы
безудержно катятся по моим щекам.
-- Вот здесь я впервые встретила Ритими, Тутеми и Этеву, -- сказала я,
только теперь поняв, что Ритими намеренно пошла провожать меня так далеко. Я
поняла все, что осталось недосказанным, поняла, как глубоки были ее чувства.
Она вернула мне корзину и калабаш, -- две вещи, которые я несла в тот
далекий день. Только теперь в сосуде был не пепел, а оното, символ жизни и
счастья. Тихое одиночество, смиренное и безропотное, заполонило мое сердце.