-- И то почти всегда
промахивается.
-- Не промахиваюсь! -- крикнул Сисиве, покраснев от злости.
Я погладила чуть отросшие волосы на его выбритой макушке. В солнечном
свете волосы у него оказались не черными, а красновато-коричневыми.
Подыскивая слова из своего небогатого запаса, я постаралась заверить его,
что когда-нибудь он станет лучшим охотником в деревне.
Сисиве, сыну Ритими и Этевы, было шесть, максимум семь лет от роду,
потому что он еще не носил лобкового шнурка. Ритими, считавшая, что чем
раньше подвязать пенис мальчика к животу, тем быстрее сын будет расти,
постоянно заставляла его это делать. Но Сисиве отказывался, оправдываясь,
что ему больно. Этева не настаивал. Его сын и так рос крепким и здоровым.
Скоро уже, доказывал отец, Сисиве и сам поймет, что негоже мужчине
показываться на людях без такого шнурка. Как большинство детей, Сисиве носил
на шее кусочек пахучего корня, отгонявшего хворь, и как только стирались
рисунки на его теле, его тут же заново раскрашивали пастой оното.
Заулыбавшись, начисто позабыв о гневе, Сисиве взялся за мою руку и
одним ловким движением вскарабкался на меня так, словно я была деревом. Он
обхватил меня ногами за талию, откинулся назад и, вытянув руки к небу,
крикнул: -- Смотри, какое оно голубое -- совсем как твои глаза! Из самого
центра поляны небо казалось огромным. Его великолепия не затеняли ни
деревья, ни лианы, ни листва.
Густая растительность толпилась за пределами шабоно, позади бревенчатых
заграждений, охранявших доступ в деревню. Казалось, деревья терпеливо
дожидаются своего часа, зная, что их вынудили отступить лишь на время.
Потянув меня за руку, ребятишки свалили нас с Сисиве на землю. Первое
время я не могла разобраться, кто чей родитель, потому что дети кочевали от
хижины к хижине, ели и спали там, где им было удобно. Только о младенцах я
точно знала, чьи они, так как они вечно висели подвязанными к телам матерей.
Ни днем, ни ночью младенцы не проявляли никакого беспокойства независимо от
того, чем занимались их матери.
Не знаю, что бы я стала делать без Милагроса. Каждый день он по
нескольку часов обучал меня языку, обычаям и верованиям своего народа, а я
жадно записывала все это в блокноты.
Разобраться, кто есть кто у Итикотери, было весьма непросто. Они
никогда не называли друг друга по имени, разве что желая нанести
оскорбление. Ритими и Этеву называли Отцом и Матерью Сисиве и Тешомы (детей
разрешалось называть по имени, но как только они достигали половой зрелости,
этого всячески избегали). Еще сложнее обстояли дела с мужчинами и женщинами
из одного и того же рода, ибо они называли друг друга братьями и сестрами;
мужчины и женщины из другого рода именовались зятьями и невестками. Мужчина,
женившийся на женщине из данного рода, называл женами всех женщин из этого
рода, но не вступал с ними в сексуальный контакт.
Милагрос часто замечал, что приспосабливаться приходится не мне одной.
Мое поведение, бывало, точно так же ставило Итикотери в тупик; для них я не
была ни мужчиной, ни женщиной, ни ребенком, из-за чего они не знали, что обо
мне думать, к чему меня отнести.
Из своей хижины появилась старая Хайяма.
Визгливым голосом она велела детям оставить меня в покое. -- У нее еще
пусто в животе, -- сказала она и, приобняв за талию, повела меня к очагу в
своей хижине.
Стараясь не наступить и не споткнуться о какую-нибудь алюминиевую или
эмалированную посудину (приобретенную путем обмена с другими деревнями),
черепашьи панцири, калабаши и корзинки, в беспорядке валявшиеся на земляном
полу, я уселась напротив Хайямы.
Полностью вытянув ноги на манер женщин Итикотери и почесывая голову ее
ручного попугая, я стала ждать еды.
-- Ешь, -- сказала она, подавая мне печеный банан на обломке калабаша.
С большим вниманием старуха следила за тем, как я жую с открытым ртом, то и
дело причмокивая. Она улыбнулась, довольная тем, что я по достоинству
оценила мягкий сладкий банан.
Милагрос представил мне Хайяму как сестру Анхелики. Всякий раз, глядя
на нее, я пыталась отыскать какое-то сходство с хрупкой старушкой, с которой
я навеки рассталась в лесу. Ростом около пяти футов четырех дюймов, Хайяма
была довольно высокой для женщин Итикотери. Она не только физически
отличалась от Анхелики, не было у нее и легкости души, присущей ее сестре. В
голосе и манерах Хайямы ощущалась жесткость, из-за чего я нередко
чувствовала себя неуютно. А ее тяжелые обвислые веки вообще придавали лицу
особо зловещее выражение.
-- Ты останешься здесь, у меня, пока не вернется Милагрос, -- заявила
старуха, подавая мне второй печеный банан.