Потом слова начали звучать без всякого участия губ, будто в
насмешку над моим желанием знать и задавать тысячи вопросов. Они взрывались
в моих ушах, их отзвуки трепетали вокруг меня, словно пролетающая по небу
стайка попугаев.
Почувствовав вонь паленой шерсти, я открыла глаза.
На грубо сколоченной решетке, примерно в одном футе над огнем лежала
обезьяна с хвостом, передними и задними лапами. Я тоскливо покосилась на
корзину Анхелики, в которой было еще полно сардин и маниоковых лепешек.
Милагрос спал в гамаке, его лук стоял у дерева, колчан и мачете лежали
рядом на земле на расстоянии вытянутой руки.
-- Это все, что он добыл? -- спросила я у Анхелики, выбираясь из
гамака. В надежде, что жаркое никогда не будет готово, я добавила: -- Долго
она еще будет печься? С нескрываемым весельем Анхелика блаженно мне
улыбнулась.
-- Еще немного, -- ответила она. -- Это тебе понравится больше, чем
сардины.
Милагрос руками разделал жареную обезьяну, вручив мне ее голову, самый
лакомый кусочек. Не в силах заставить себя высосать мозг из разрубленного
черепа, я выбрала себе кусочек хорошо прожаренной ляжки. Она была жилистой,
жесткой и по вкусу напоминала чуть горьковатую дичь. Покончив с обезьяньим
мозгом, пожалуй, с несколько преувеличенным удовольствием, Милагрос и
Анхелика принялись поедать ее внутренности, которые пеклись в углях
завернутыми в толстые веерообразные листья. Каждый кусочек перед тем, как
отправить в рот, они обмакивали в золу. Я сделала то же самое со своим
кусочком мяса и к своему удивлению обнаружила, что оно стало чуть
подсоленным. То, что мы не доели, было завернуто в листья, крепко обвязало
лианами и уложено в корзину Анхелики до следующей трапезы.

Глава 4

Следующие четыре дня и ночи, казалось, слились друг с другом; мы
шагали, купались и спали. Чем-то они походили на сон, в котором причудливой
формы деревья и лианы повторялись, словно образы, бесконечно отраженные в
невидимых зеркалах. Эти образы исчезали при выходе на поляны или к берегам
речек, где солнце палило вовсю.
На пятый день волдыри у меня на ногах пропали.
Милагрос разрезал мои туфли и приладил к стелькам размягченные волокна
каких-то плодов. Каждое утро он заново подвязывал к моим стопам эти
самодельные сандалии, и мои ноги, словно по собственной воле, топали вслед
за Милагросом и старухой.
Мы все шли молча по тропам, окаймленным сплошной листвой и колючими
зарослями в человеческий рост. Мы проползали под нижними ветвями подлеска
или расчищали себе путь сквозь стены из лиан и веток, выбираясь оттуда с
перепачканными и исцарапанными лицами. Временами я теряла из виду моих
провожатых, но легко находила дорогу по веточкам, которые Милагрос имел
обыкновение надламывать на ходу. Мы переходили речки и ручьи по подвесным
мостам из лиан, прикрепленных к деревьям на обоих берегах. На вид это были
настолько ненадежные сооружения, что всякий раз, переходя очередной мост, я
боялась, что он не выдержит нашего веса.
Милагрос смеялся и уверял меня, что его народ хоть и неважно плавает,
зато искусен в строительстве мостов.
Кое-где нам попадались в грязи на тропах следы человеческих ног, что по
словам Милагроса свидетельствовало о наличии по соседству индейской деревни.
Но мы ни разу не подошли ни к одной из них, так как он хотел, чтобы мы дошли
до цели без всяких остановок.
-- Если бы я шел один, я бы уже давно был на месте, -- говорил Милагрос
всякий раз, когда я спрашивала, скоро ли мы придем в деревню Анхелики. И
взглянув на нас, он сокрушенно добавлял: -- С женщинами быстро не походишь.
Но против нашего неспешного темпа Милагрос не возражал. Мы часто
разбивали лагерь задолго до сумерек, гденибудь на широком речном берегу. Там
мы купались в прогретых солнцем заводях и обсыхали на громадных гладких
валунах, торчащих из воды. Мы сонно смотрели на неподвижные облака, которые
так медленно изменяли форму, что спускались сумерки, прежде чем они
полностью меняли свое обличье.
Именно в эти ленивые предвечерние часы я размышляла о причинах,
побудивших меня удариться в эту немыслимую авантюру. Может, это ради
осуществления какой-то моей фантазии? А может быть, я пряталась от какой-то
ответственности, которая стала для меня непосильной? Не упускала я из виду и
возможности того, что Анхелика могла меня околдовать.
С каждым днем мои глаза все больше привыкали к вездесущей зелени.
Вскоре я начала различать синих и красных попугаев ара, редко попадавшихся
туканов с черными и желтыми клювами. Однажды я даже заметила тапира,
бредущего напролом через подлесок в поисках водопоя.