Визжа от удовольствия, она устроилась в воде на моей спине, ухватившись
руками за плечи. При каждом гребке я полностью неспешно расправляла руки и
ноги, пока мы не доплыли до заводи на другом берегу.
-- Хочешь нырнуть на дно? -- спросила я.
-- Хочу, хочу! -- закричала она, возя мокрым носиком по моей щеке. -- Я
буду держать глаза открытыми, я не буду дышать, я буду крепко держаться, но
не так, чтобы ты задохнулась.
Вода была не слишком глубока. Смутно различимые сероватые, красные и
белые камешки ярко светились в янтарном песке, несмотря на затенявшие заводь
деревья.
Почувствовав, как сжались у меня на шее ручки Тешомы, я быстро всплыла.
-- Выходи! -- прокричала Тутеми, едва завидев наши головы. -- Мы тебя
ждем. -- Она указала на стоящих рядом с ней женщин.
-- Я сейчас ухожу обратно в шабоно, -- сказала Ритими. -- Если увидишь
Камосиве, отдай ему вот это. -- Она протянула мне последний оставшийся
сверток с личинками.
Я пошла следом за женщинами и несколькими мужчинами по хорошо
протоптанной тропе. Вскоре мы встретили стоявшего на дороге Камосиве.
Опершись на лук, он, казалось, крепко спал. Я положила сверток у его ног.
Старик открыл свой единственный глаз; яркое солнце заставило его
сощуриться, превращая в гримасу покрытое морщинами лицо. Он поднял личинки и
медленно начал есть, переступая с ноги на ногу.
Взбираясь вслед за Камосиве на невысокий, густо заросший холм, я
удивлялась непринужденной ловкости его движений. Никогда не глядя под ноги,
он, однако, ни разу не наткнулся на колючки и корни.
Тщедушный, весь какой-то иссохший, он казался мне самым глубоким
стариком, которого я когда-либо видела.
Волосы у него не были ни черными, ни с проседью, ни совсем седыми; это
была неопределенного цвета свалявшаяся копна, которую явно не расчесывали
годами. Волосы, однако, были короткими, словно их время от времени стригли.
Может быть, они просто перестали расти, решила я, как и щетина у него
на подбородке, всегда бывшая одной и той же длины. Шрамы на сморщенном лице
были от удара палицы, лишившего его глаза. Говорил он тихим бормочущим
голосом, так что о содержании его речей приходилось лишь догадываться.
По ночам он часто стоял в центре деревенской поляны и целыми часами
беспрерывно что-то говорил. У его ног сидели на корточках дети, которые
поддерживали разведенный для него огонь. В его сиплом голосе таились сила и
нежность, казалось, несовместимые с его внешностью. В его словах,
разлетавшихся в ночь, всегда было ощущение чего-то насущно важного,
предупреждения о чем-то, чувство волшебства. -- В памяти этого старика
хранятся слова знания, слова традиции, -- пояснил как-то Милагрос.
Только после праздника он вскользь упомянул, что Камосиве был отцом
Анхелики.
-- То есть это твой дед? -- недоверчиво переспросила я тогда.
Милагрос, кивнув, добавил: Когда я родился, Камосиве был вождем
Итикотери.
Камосиве жил один в хижине, стоящей недалеко от входа в шабоно. Он уже
не охотился и не работал на огородах; но он никогда не оставался без еды и
топлива. Он сопровождал женщин на огороды или в лес, когда те ходили
собирать орехи, ягоды и дрова. Пока женщины работали, Камосиве стоял на
часах, опершись на лук и прикрыв от солнца лицо надетым на кончик стрелы
банановым листом.
Иногда он взмахивал рукой -- может, птице, а может, облаку, в котором,
как он полагал, жила душа Итикотери.
Иногда он посмеивался про себя. Но обычно он стоял неподвижно и молча,
то задремывая, то прислушиваясь к шелесту ветра в листве.
Хотя он никогда не признавал моего присутствия среди его народа, я
часто ловила на себе взгляд его единственного глаза. Временами я явственно
ощущала, что он стремится оказаться поближе ко мне, потому что он всегда
сопровождал ту группу женщин, в которой была и я. И в сумерках, когда я
уходила посидеть одна у реки, он был тут как тут, сидя на корточках
где-нибудь поблизости.
Мы остановились в том месте, где река заметно расширялась. Темные
камни, кое-где видневшиеся на желтом песке, были словно нарочно разложены
кем-то в симметричном порядке. Спокойная, укрытая тенью вода темным зеркалом
отражала воздушные корни гигантского matapalos. Свесившись с
девяностофутовой высоты, они задушили дерево в смертельных объятиях. А
зародились эти гибельные корни из маленького семени, случайно занесенного
птицей на ветку. Я не могла сказать, какое это было дерево; скорее всего,
сейба (ceiba), поскольку исполненные трагического величия ветви были усеяны
шипами.
Вооружившись ветками дерева арапури, росшего неподалеку, несколько
женщин забрели на мелководье.