-- Зачем она носит это
под индейским поясом? -- Пэнтииз, -- важным тоном произнесла Ритими; ей
больше нравилось их английское название, чем испанское, которое она тоже
выучила. -- Так их называют белые люди.
У нее есть еще две пары таких. А носит она пэнтииз потому, что боится,
как бы какие-нибудь пауки или сороконожки не заползли ночью внутрь ее тела.
Кивнув так, словно понимает мои опасения, вождь коснулся моих коротких
волос и провел мясистой ладонью по выбритой тонзуре. -- Они цвета волокон
пальмы ассаи. -- Он придвинул свое лицо к моему, пока мы не коснулись друг
друга носами. -- Какие странные глаза -- цвета дождя. -- Его грозный взгляд
растворился в радостной улыбке. -- Да, она, должно быть, белая; и если ты
называешь ее своей сестрой, никто ее у тебя не отнимет, -- сказал он Ритими.
-- Как ты можешь называть ее сестрой? -- спросила женщина, все еще
державшая меня за руку. На ее раскрашенном лице было написано явное
замешательство.
-- Я называю ее сестрой, потому что она такая, как мы, -- сказала
Ритими, обнимая меня за талию.
-- Я хочу, чтобы она побыла в моей хижине, -- сказала женщина. -- Хочу,
чтобы она прикоснулась к моим детям.
Мы последовали за женщиной в хижину. У покатой крыши стояли луки и
стрелы. Со стропил свисали бананы, калабаши и завернутые в листья куски
мяса. По углам были свалены мачете, топоры и дубинки. Пол был усеян
хворостом, сучьями, банановой кожурой и черепками глиняной посуды.
Ритими села со мной в один гамак. Как только я допила сок из пальмовых
плодов, которым угостила меня хозяйка, она положила мне на колени младенца.
-- Приласкай его.
Крутясь и извиваясь у меня в руках, младенец чуть не выпал на землю. А
посмотрев мне в лицо, он вообще заревел.
-- Ты его лучше забери, -- сказала я, отдавая женщине ребенка. --
Маленькие дети меня боятся. Я не могу их трогать, пока они ко мне не
привыкнут.
-- В самом деле? -- спросила женщина, подозрительно глядя, как Ритими
укачивает ребенка.
-- Наши младенцы так не орут. -- Ритими бросила на ребенка
презрительный взгляд. -- Мои дети и дети моего отца даже спят с ней в одном
гамаке.
-- Я позову старших детей, -- сказала женщина, знаками подзывая девочек
и мальчиков, выглядывавших изза банановых связок у покатой крыши.
-- Не надо, -- сказала я. -- Я знала, что они тоже испугаются. -- Если
ты заставишь их подойти, они тоже будут плакать.
-- Да, -- сказала одна из женщин, зашедших с нами в хижину. -- Дети
усядутся вместе с Белой Девушкой, как только увидят, что их матери не боятся
трогать ее волосы цвета пальмовых волокон и бледное тело.
Вокруг нас собралось несколько женщин. Сначала осторожно, потом все
смелее их руки ощупывали мое лицо, затем шею, руки, груди, живот, бедра,
колени, икры, пальцы ног; ни одна частица моего тела не осталась
необследованной. Наткнувшись на след от укуса москита или царапину, они
плевали на нее и растирали это место большим пальцем. Если укус оказывался
свежим, они высасывали яд.
Хотя я уже привыкла к бурным и скоротечным проявлениям нежности со
стороны Ритими, Тутеми и детей Итикотери, мне все же стало довольно неуютно
под ощупывающими прикосновениями многих рук. -- Что они делают? -- спросила
я, указав на группу мужчин, сидящих на корточках перед соседней хижиной.
-- Они приготавливают листья ассаи для танца, -- ответила женщина,
положившая мне на колени ребенка. -- Ты хочешь на это посмотреть? -- Да, --
живо сказала я, желая отвлечь от себя их внимание.
-- А Ритими должна сопровождать тебя, куда бы ты ни пошла? -- спросила
женщина, когда Ритими вслед за мной поднялась из гамака.
-- Да, -- сказала я. -- Если бы не она, я не пришла бы в гости к вам в
шабоно. Ритими заботится обо мне с тех пор, как я пришла в лес.
Ритими одарила меня лучезарным взглядом, а я пожалела, что не сказала
ей чего-нибудь в этом роде раньше. До самого нашего ухода ни одна из женщин
Мокототери больше не оспаривала право собственности Ритими на меня.
А возле хижины мужчины расщепляли острыми палочками еще не
развернувшиеся бледно-желтые листья молодой пальмы ассаи. Завидев нас, один
из мужчин поднялся во весь рост. Вынув изо рта жвачку, он утер ладонью
капающую с подбородка слюну и приложил пальмовый лист к моей голове.
Улыбаясь, он показал на тонкие золотистые прожилки, едва заметные в свете
заходящего солнца. Он потрогал мои волосы, сунул жвачку обратно в рот и, ни
слова не говоря, продолжил свое занятие.
С наступлением темноты на деревенской площади разожгли костры.
Выстроившиеся с оружием в руках вокруг костров, мужчины Итикотери были
встречены хозяевами бурей приветственных криков.