-- Это оното,-- сказал он, показывая мне пасту красного цвета. На
вид она была жирной и издавала слабый, не поддающийся определению аромат. --
Это цвет жизни и радости, -- сказал он.
-- А где ты оставил свою одежду? -- поинтересовалась я, пока он
откусывал кусочек лианы длиной с карандаш. -- Ты живешь где-то поблизости?
Занятый разжевыванием одного из кончиков лианы, пока тот не превратился в
подобие кисточки, Милагрос не счел нужным отвечать. Он плюнул на оното и
стал размешивать кисточкой красную пасту, пока та не размякла.
Точной твердой рукой он нарисовал волнистые линии у меня на лбу, по
щекам, подбородку и шее, обвел кругами глаза и разукрасил руки круглыми
точками.
-- Где-то неподалеку есть индейская деревня? --Нет.
-- Ты живешь сам по себе? -- Почему ты задаешь так много вопросов? --
Раздраженное выражение, усиленное резкими чертами его раскрашенного лица,
сопровождалось возмущением в голосе.
Я открыла рот, что-то промямлила, но побоялась сказать, что мне важно
узнать о нем и об Анхелике побольше: чем больше я буду знать, тем мне будет
спокойнее.
-- Меня учили быть любопытной, -- сказала я чуть погодя, чувствуя, что
он не поймет того легкого беспокойства, которое я пыталась сгладить своими
вопросами. Мне казалось, что узнав их ближе, я приобрету в какой-то мере
чувство владения ситуацией.
Пропустив мимо ушей мои последние слова, Милагрос искоса с улыбкой
взглянул на меня, придирчиво изучил раскраску на лице и разразился громким
хохотом. Это был веселый, заразительный смех, смех ребенка.
-- Светловолосая индеанка,-- только и сказал он, утирая слезы с глаз.
Все мои мимолетные опасения улетучились, и я расхохоталась вместе с
ним. Внезапно смолкнув, Милагрос наклонился и прошептал мне на ухо какое-то
непонятное слово. -- Это твое новое имя, -- с серьезным видом сказал он,
прикрыв мне ладонью рот, чтобы я не повторила его вслух.
Повернувшись к Анхелике, он шепнул это имя и ей на ухо.
Покончив с едой, Милагрос знаком велел нам идти дальше. Я быстро
обулась, не обращая внимания на волдыри. То взбираясь на холмы, то спускаясь
в долины, я не различала ничего, кроме зелени, -- бесконечной зелени лиан,
листвы, ветвей и острых колючек, где все часы были часами сумерек. Я уже не
задирала голову, чтобы поймать взглядом небо в просветах между листвой, а
довольствовалась его отражением в лужах и ручьях.
Прав был мистер Барт, когда говорил мне, что джунгли -- это мир,
который невозможно себе представить.
Я все еще не могла поверить, что шагаю сквозь эту бесконечную зелень
неведомо куда. В моем мозгу вспыхивали жуткие рассказы антропологов о
свирепых и воинственных индейцах из диких племен.
Мои родители были знакомы с несколькими немецкими исследователями и
учеными, побывавшими в джунглях Амазонки. Ребенком я завороженно слушала их
истории об охотниках за головами и каннибалах; все они рассказывали разные
случаи, когда им удавалось избежать верной смерти, лишь спасая жизнь
больному индейцу, как правило, вождю племени или его родственнику. Одна
немецкая супружеская пара с маленькой дочерью, вернувшаяся из двухлетнего
путешествия по джунглям Южной Америки, произвела на меня самое сильное
впечатление.
Мне было семь лет, когда я увидела собранные ими в странствиях предметы
материальной культуры и фотографии в натуральную величину.
Совершенно очарованная их восьмилетней дочерью, я ходила за ней по
пятам по уставленному пальмами залу в фойе "Сирз Билдинг" в Каракасе. Не
успела я толком разглядеть коллекцию луков и стрел, корзин, колчанов, перьев
и масок, развешанных по стенам, как она потащила меня к укромной нише.
Присев на корточки, она вытащила изпод кучи пальмовых листьев красный
деревянный ящик и открыла его ключом, висевшим у нее на шее. -- Это дал мне
один мой друг-индеец, -- сказала она, доставая оттуда маленькую сморщенную
голову. -- Это тсантса, ссохшаяся голова врага, -- добавила она, поглаживая,
словно кукле, длинные темные волосы.
Преисполнившись благоговения, я слушала ее рассказы о том, как она не
боялась находиться в джунглях, и что на самом деле все было не так, как
рассказывали ее родители.
-- Индейцы не были ни ужасными, ни свирепыми, -- серьезно сказала она,
взглянув на меня большими глубокими глазами, и я ни на секунду не усомнилась
в ее словах. -- Они были добрые и очень смешливые. Они были моими друзьями.
Я не могла вспомнить имя девочки, которая, пережив все то, что пережили
ее родители, не восприняла этого с их страхами и предубеждениями.