Он не жил вместе с нами в
шабоно, а построил себе отдельную хижину неподалеку от бревенчатого
заграждения. У нее были стены и дверь, которая запиралась изнутри и снаружи.
-- Милагрос немного помолчал, смахнул слезы, подсыхавшие у окруженных
морщинками глаз, потом спросил: -- Хочешь знать, что я с ним сделал? -- Да,
-- неуверенно сказала я.
-- Я дал ему эпену, -- Милагрос выдержал паузу и улыбнулся, словно моя
настороженность доставила ему удовольствие. -- Этот антрополог повел себя
так же, как любой другой, кто вдохнет священный порошок. Он сказал, что у
него были видения, как у шамана.
-- В этом нет ничего удивительного, -- сказала я, слегка
раздосадованная плутовским тоном Милагроса.
-- А вот и есть, -- сказал он и рассмеялся. -- Потому что я вдул ему в
ноздри обычную золу. А от золы только кровь идет из носа, больше ничего.
-- Ты и мне собираешься дать то же самое? -- спросила я, покраснев от
того, как жалостно прозвучал мой голос.
-- Я дал тебе частицу души Анхелики, -- тихо сказал он, помогая мне
подняться.
Границы шабоно, казалось, растворялись в темноте. В тусклом свете я все
хорошо видела. Собравшиеся вокруг корыта люди показались мне похожими на
лесных существ, в их блестящих глазах отражался свет костров.
Я уселась рядом с Хайямой и приняла из ее рук кусок мяса. Ритими
потерлась головой о мою руку. Малышка Тешома вскарабкалась ко мне на колени.
Среди знакомых запахов и звуков я чувствовала полное удовлетворение и
защищенность. Пристально всматриваясь в окружающие меня лица, я думала о
том, как много у Анхелики родственников. Не было ни одного лица, походившего
на нее.
Даже черты Милагроса, прежде казавшегося таким похожим на Анхелику,
теперь выглядели иначе. А может, я уже забыла, как она выглядела, подумала я
с грустью. И тут в свете костра я увидела ее улыбающееся лицо. Я тряхнула
головой, пытаясь избавиться от наваждения, и оказалось, что я смотрю на
старого шамана Пуривариве, сидящего на корточках чуть поодаль от всех.
Это был маленький, тощий, сухой человечек с коричневато-желтой кожей;
мышцы на его руках и ногах уже усохли. Но волосы его все еще были темны и
чуть вились.
Он никак не был украшен; все его одеяние состояло из повязанной вокруг
талии тетивы. На подбородке торчали редкие волоски, а по краям верхней губы
виднелись жалкие остатки усов. Его глаза под тяжелыми сморщенными веками
поблескивали крохотными огоньками, отражая свет костра.
Зевнув, он раскрыл зияющий провалами рот, в котором, как сталагмиты,
торчали пожелтевшие зубы. Смех и разговоры смолкли, когда он стал нараспев
произносить заклинания голосом, который, казалось, принадлежал к иному месту
и времени. У него было два голоса: один, гортанный, был высокий и гневный;
другой, идущий из живота, был низкий и успокаивающий.
Долго еще после того, как все разошлись по гамакам и угасли костры,
Пуривариве, согнувшись в три погибели, сидел у небольшого огня посреди
поляны. Он пел тихим приглушенным голосом.
Я выбралась из гамака и присела рядом с ним на корточки, стараясь
коснуться ягодицами земли. По мнению Итикотери, это был единственный способ,
полностью расслабившись, часами сидеть на корточках. Давая понять, что
заметил мое присутствие, Пуривариве коротко взглянул на меня и снова
уставился в пустоту, словно я прервала ход его размышлений.
Больше он не шевелился, и у меня возникло странное ощущение, что он
уснул. Но тут он чуть передвинул по земле ягодицы, не расслабляя ног, и
потихоньку снова еле слышно запел. Ни одного слова я понять не могла.
Начался дождь, и я вернулась в свой гамак. Капли мягко шлепались на
пальмовую крышу, порождая странный завораживающий ритм. Когда я снова
обратила взгляд к центру поляны, старик уже исчез. И только с поднимающейся
над лесом зарей я провалилась в бесконечность сна.

Глава 8

Красный закат пронизывал воздух багряным свечением. Несколько минут
небо пылало перед тем, как быстро погрузиться в темноту. Шел третий день
праздника.
Сидя в гамаке с детьми Этевы и Арасуве, я наблюдала, как около
полусотни мужчин Итикотери и их гостей с самого полудня без еды и отдыха
пляшут в центре поляны. В ритме собственных пронзительных криков, под
трескучее постукивание луков о стрелы, они поворачивались то в одну сторону,
то в другую, ступая вперед и назад. Над всем властвовал глухой назойливый
ритм звуков и движений, колыхание перьев и тел, смешение алых и черных
узоров.
Над деревьями взошла полная луна, ярко высветив поляну. На мгновение
непрерывный гул и движение стихли. Затем плясуны разразились дикими
гортанными криками, наполнив воздух оглушительным ревом, и отшвырнули прочь
луки и стрелы.