Все мои
попытки вырваться на свободу разбивались о плотно пригнанную крышку. Меня
охватила паника. Я закричала и стала трясти раму, пока вся эта хитроумная
конструкция не опрокинулась вверх дном. Все еще в полусне я лежала на полу,
голова моя покоилась на обвисшей груди старухи.
Какое-то время я не могла вспомнить, где я. Детский страх заставил меня
теснее прижаться к старой индеанке, я знала, что здесь я в безопасности.
Старуха растирала мне макушку и нашептывала на ухо непонятные слова,
пока я окончательно не проснулась.
Уверенность и покой вернулись ко мне от ее прикосновения и непривычного
гнусавого голоса. Это чувство не поддавалось разумному объяснению, но было в
ней нечто такое, что заставляло меня прижиматься к ней. Она отвела меня в
свою комнатушку за кухней. Я улеглась рядом с ней в привязанном к двум
столбам тяжелом гамаке. Чувствуя оберегающее присутствие этой странной
старой женщины, я без всякого страха закрыла глаза. Слабое биение ее сердца
и капли воды, просачивающейся сквозь глиняный жбан, увели меня в сон.
-- Тебе намного лучше будет спать здесь,-- сказала на другое утро
старуха, подвешивая мой хлопчатобумажный гамак рядом со своим.
С того дня Анхелика не отходила от меня ни на шаг.
Большую часть времени мы проводили у реки, болтая и купаясь у самого
берега, где красно-серый песок напоминал золу, смешанную с кровью. В полном
умиротворении я часами наблюдала за тем, как индеанки стирают одежду, и
слушала рассказы Анхелики о былых временах. Словно бредущие по небу облака,
ее слова сливались с образами женщин, полощущих белье и раскладывающих его
на камнях для просушки.
В отличие от большинства индейцев в миссии, Анхелика не принадлежала к
племени Макиритаре. Совсем молоденькой ее выдали за мужчину из этого
племени. Она любила повторять, что он хорошо с ней обращался. Она быстро
усвоила их обычаи, которые не особенно отличались от обычаев ее народа. А
еще она побывала в городе. Она так и не сказала мне, в каком именно. Не
сказала она и своего индейского имени, которого, согласно обычаям ее народа,
нельзя было произносить вслух.
Стоило ей заговорить о прошлом, как ее голос обретал непривычное для
моих ушей звучание. Она начинала гнусавить и часто переходила с испанского
языка на родной, путая место и время событий. Нередко она останавливалась
посреди фразы; лишь несколько часов спустя, а то и на другой день она
возобновляла разговор с того самого места, на котором остановилась, словно
беседа в такой манере была самым обычным делом на свете.
-- Я отведу тебя к моему народу, -- сказала Анхелика как-то после
полудня, взглянув на меня с мимолетной улыбкой. Я почувствовала, что она
готова сказать больше, и подумала, не знает ли она, что отец Кориолано
договорился с мистером Бартом, чтобы тот взял меня с собой в ближайшую
деревню Макиритаре.
Мистер Барт был американским старателем, который больше двадцати лет
провел в венесуэльских джунглях. Он жил ниже по течению с женой-индеанкой и
по вечерам частенько по собственной инициативе захаживал в миссию на ужин.
Хотя желания возвращаться в Штаты у него не было, он с огромным
удовольствием слушал рассказы о них.
-- Я отведу тебя к моему народу, -- повторила Анхелика. -- Туда много
дней пути. Милагрос поведет нас через джунгли.
-- Кто такой Милагрос? -- Индеец, как и я. Он хорошо говорит
по-испански. -- Анхелика с явным ликованием потерла руки. -- Он должен был
быть проводником у твоих друзей, но решил остаться.
Теперь я знаю, почему.
В голосе Анхелики была странная глубина; глаза ее блестели, и снова,
как в день приезда, мне показалось, что она немного не в себе.
-- Он с самого начала знал, что понадобится нам как проводник,--
сказала старуха.
Веки ее опустились, словно у нее не осталось больше сил поднять их.
Внезапно, будто испугавшись что уснет, она широко раскрыла глаза.
-- И неважно, что ты мне сейчас скажешь. Я знаю, что ты пойдешь со
мной.
Эту ночь я лежала в гамаке, не в силах заснуть. По дыханию Анхелики я
знала, что она спит. А я молилась, чтоб она не забыла о своем предложении
взять меня с собой в джунгли. В голове у меня вертелись слова доньи
Мерседес: "К тому времени, как ты вернешься, твои записи тебе уже не
понадобятся". Может, у индейцев я проведу кое-какую полевую работу. При этой
мысли мне стало весело.
Магнитофона я с собой не взяла; не было у меня ни бумаги, ни карандашей
-- только маленький блокнот и шариковая ручка. Я привезла фотоаппарат, но к
нему было лишь три кассеты с пленкой.
Я беспокойно завертелась в гамаке. Нет, у меня не было ни малейшего
намерения отправляться в джунгли со старухой, которую я считала немного
сумасшедшей, и индейцем, которого никогда в жизни не видела.