-- Я пока еще не умру. -- Слова старика снова заставили их умолкнуть.
-- Ваши рыдания очень меня огорчают. -- Он открыл глаз и обвел им лица
окружающих. -- Хекуры еще живут у меня в груди. Заклинайте их, ибо только
они удерживают меня при жизни.
Арасуве, Ирамамове и еще четверо мужчин вдули друг другу в ноздри
эпену. С помутневшими глазами они завели песнопения духам, обитающим под
землей и над нею.
-- Что у тебя болит? -- спросил немного погодя Арасуве, наклонившись
над стариком. Его сильные руки стали массировать хилую сморщенную грудь; его
губы вдували тепло в бездвижную плоть.
-- Я только опечален, -- прошептал Камосиве. -- Скоро уже хекуры
покинут мою грудь. Это моя печаль делает меня таким слабым.
Вместе с Ритими я вернулась в нашу хижину. -- Он не умрет, -- сказала
она, утирая слезы. -- Не знаю, почему он хочет так долго жить. Он такой
старый, он уже не мужчина.
-- А кто же он? -- Его лицо так съежилось, так осунулось... -- Ритими
взглянула на меня, словно ища подходящие слова. Она сделала неопределенный
жест рукой, будто пытаясь ухватить нечто такое, чему не находила выражения,
и пожав плечами, улыбнулась: -- Мужчины будут петь заклинания всю ночь, и
хекуры оставят старика в живых.
Монотонный дождь, теплый и неустанный, сливался с песнями мужчин.
Всякий раз, просыпаясь и садясь в гамаке, я видела их, сидящих на корточках
у очага в хижине Камосиве. Они пели мощно и требовательно в убеждении, что
их заклинания могут сохранить жизнь человеку, пока остальные Итикотери спят.
Голоса стихли с розовой грустью зари. Я поднялась и перешла поляну.
Воздух был зябкий, земля отсырела после дождя. Огонь угас, но в хижине
держалось тепло от густого дыма. Мужчины все еще сидели тесной кучкой вокруг
Камосиве. Их лица осунулись, под глазами появились темные круги.
Когда я снова забралась в гамак, Ритими встала, чтобы раздуть огонь в
очаге. -- Похоже, Камосиве пошел на поправку, -- сказала я, укладываясь
спать.
Как-то раз, поднявшись из-за куста, я увидела самую младшую жену
Арасуве и ее мать, медленно пробиравшихся сквозь заросли к реке. Я
потихоньку пошла следом за женщинами. У них с собой не было корзин -- один
лишь заостренный кусочек бамбука. Беременная женщина обхватила руками живот,
будто держа его на весу. Они остановились под деревом арапури, где был
расчищен подлесок, а земля устелена широкими банановыми листьями. Беременная
встала на колени на подстилку и обеими руками надавила на живот. Из губ ее
вырвался тихий стон, и она родила младенца.
Я прикрыла рот рукой, чтобы подавить смешок. Я и представить себе не
могла, что роды могут быть такими скорыми и легкими. Обе женщины
переговаривались шепотом, но ни одна не взглянула и не подобрала лежащего на
листьях мокрого блестящего младенца.
Старуха перерезала бамбуковым ножом пуповину, потом, оглядевшись,
отыскала прямую ветку. У меня на глазах она положила ветку поперек шеи
ребенка и наступила ногами на оба ее конца. Раздался легкий треск -- не то
ветки, не то шейки новорожденного.
Из банановых листьев они сделали два свертка, в одном -- послед, в
другом -- безжизненное тельце. Обвязав свертки лианами, они сложили их под
деревом.
Когда женщины собрались уходить, я попыталась забраться поглубже в
кусты, но ноги меня не слушались. Все мои чувства пересохли, словно мне
привиделся какой-то чудовищный кошмар. Женщины встретились со мной глазами.
По их лицам промелькнуло легкое удивление, но не было в них ни боли, ни
сожаления.
Как только они ушли, я развязала лианы. В листьях лежало, будто спало
мертвое тельце девочки. Длинные черные волосы шелковыми ниточками прилипли к
скользкой головке. Припухшие веки без ресниц прикрывали глаза.
Струйка крови из носа и рта уже подсохла и стала похожа на жуткий узор
оното на тонкой багрового оттенка коже. Я разжала крошечные кулачки,
убедилась что есть все пальцы на ножках, -- не было никаких явных дефектов.
Долго тянувшийся к вечеру день наконец выдохся. Сухая листва уже не
шуршала у меня под ногами; на нее упала ночная сырость. Ветер гнул
широколистые ветви сейб. На меня, казалось, смотрели тысячи глаз,
равнодушных, подернутых зеленоватой дымкой. Я спустилась к реке и села на
упавшее, но все еще живое дерево. Потрогала молодые побеги, отчаянно
рвущиеся к свету. Крик сверчка будто насмехался над моими слезами.
Запах дыма тянулся ко мне из хижин, и я вдруг возненавидела эти очаги,
горящие днем и ночью, пожирающие время и события. Черные тучи закрыли луну и
окутали реку траурным покрывалом.