-- Ты уверен, что знаешь дорогу в миссию? -- Что за
вопрос, -- ответил он, закрыв глаза и скрестив руки на груди. Его щетинистые
брови вразлет расходились к вискам. На верхней губе виднелось несколько
волосков. Кожа на высоких скулах была туго натянута, от раскраски оното
остался едва заметный след. Словно раздраженный моим пристальным взглядом,
он открыл глаза; в них отражался свет костра, но взгляд не выражал ничего.
Я улеглась в гамак и провела пальцами по лбу и щекам, чтобы проверить,
не сошли ли и с моего лица нарисованные узоры. Завтра выкупаюсь в реке,
подумала я. И все мое беспокойство, а скорее всего, просто усталость,
исчезнет, как только я заново раскрашусь оното. Однако сколько я ни пыталась
приободриться, я не в силах была унять нарастающего недоверия. Мой разум и
тело напряглись в какомто смутном предчувствии, которого не выразить
словами.
Воздух стал зябким. Наклонившись, я подтолкнула полено ближе к огню.
-- В горах будет еще холоднее, -- негромко вымолвил Ирамамове. -- Я
приготовлю напиток из растений, который нас согреет.
Приободрившись от его слов, я начала усиленно и глубоко дышать, отгоняя
от себя всякие мысли, пока не перестала воспринимать ничего, кроме шелеста
дождя, прогретого дымом воздуха и запаха влажной земли. Так я и заснула
спокойным тихим сном до самого утра.
Утром мы искупались в реке и раскрасили друг другу лица и тела пастой
оното. Ирамамове дал мне четкие указания, какими узорами его раскрасить:
извивающаяся линия со лба должна была спускаться до челюстей и затем вокруг
рта; один круг между бровями, круги в уголках глаз и по одному на щеках. На
груди он захотел иметь волнистые линии, спускающиеся до пупка, а на спине --
прямые линии. Меня же он с чуть насмешливой улыбкой разрисовал с головы до
ног одинаковыми кругами.
-- Что они означают? -- нетерпеливо спросила я.
Ритими никогда меня так не раскрашивала.
-- Ничего, -- ответил он, смеясь. -- Просто так ты не выглядишь такой
тощей.
Поначалу подъем по узкой тропе был довольно легким.
В подлеске не было ни острой, как пила, травы, ни колючих кустов.
Теплый туман пеленой окутывал лес, творя полупрозрачный свет, сквозь который
верхушки высоких пальм казались свисающими с небес. Шум водопадов призрачным
эхом раздавался в туманном воздухе, и всякий раз, когда я задевала ветку или
лист, на меня сыпались капельки влаги. Однако послеполуденный дождь
превратил тропу в раскисший кошмар. Я то и дело разбивала пальцы о корни и
камни, спрятанные в жидкой грязи.
Мы устроили привал, когда день стал клониться к вечеру, на полпути к
вершине. Совершенно измученная, я села на землю и стала смотреть, как
Ирамамове забивает колья в землю. У меня не было сил, чтобы помочь ему
накрыть треугольное сооружение пальмовыми листьями.
-- Ты будешь возвращаться в шабоно этим же путем? -- спросила я,
недоумевая, почему он так основательно укрепляет хижину. Для пристанища на
одну ночь она выглядела даже слишком крепкой.
Ирамамове только покосился на меня, но ничего не ответил.
-- Сегодня ночью будет гроза? -- уже раздраженно спросила я.
Неудержимая улыбка заиграла на его губах, а в лице появилось что-то
детское, когда он присел со мной рядом.
Лукавая искорка, словно он затеял какую-то проделку, светилась в его
глазах. -- Сегодня ты хорошо будешь спать, -- наконец сказал он и принялся
разводить огонь в уютной хижине. Мой гамак он повесил у задней стенки, свой
-- поближе к узкому выходу. -- Сегодня мы не почувствуем холода, -- сказал
он, ища глазами сосуд с измельченными листьями и бледно-желтыми цветами
какого-то растения, найденного им накануне на прогретых солнцем скалах у
речного берега. Он открыл калабаш, плеснул туда воды и поместил его над
огнем. Затем он тихо запел, не сводя глаз с темной кипящей жидкости.
Пытаясь разобрать слова его песни, я уснула, но вскоре он меня
разбудил. -- Выпей это, -- велел он, поднося сосуд к моим губам. -- Его
остудила горная роса.
Я сделала глоток. Вкус был как у травяного чая, горьковатый, но не
слишком неприятный. После нескольких глотков я оттолкнула калабаш.
-- Выпей все, -- стал уговаривать меня Ирамамове. -- Это тебя согреет.
Ты целыми днями будешь спать.
-- Целыми днями? -- я выпила все до дна, посмеиваясь над его словами
как над шуткой, хотя мне почудилось, что он произнес это с затаенным
коварством. Но пока до меня окончательно дошло, что он и не думает шутить,
по всему телу растеклось приятное оцепенение, перетопившее мою тревогу в
успокоительную тяжесть, от которой голова так налилась свинцом, что,
казалось, вот-вот отвалится. Представив, как она, словно шар со стеклянными
глазами, покатится по земле, я судорожно расхохоталась.