Первое время женщины Итикотери недоумевали, почему с того дня, как я у
них появилась, у меня ни разу не было месячных. Мои объяснения -- потеря
веса, полная смена рациона, новая обстановка -- не воспринимались всерьез.
Вместо этого они считали, что поскольку я не индеанка, --я и не то чтобы
вполне человек. У меня не было связи с жизненной сущностью ни животного, ни
растения, ни духа.
Одна лишь Ритими хотела верить и доказать остальным женщинам, что я
все-таки человек. -- Ты сразу должна мне сказать, когда будешь руу, все
равно как матери, -- говорила мне Ритими всякий раз, когда у нее самой
бывали месячные. -- А я сделаю все необходимые приготовления, чтобы
маленькие существа, которые живут под землей, не обратили тебя в камень.
Настойчивость Ритими была, по-видимому, дополнительной причиной, по
которой мой организм не желал соблюдать свои обычные циклы. Поскольку время
от времени я страдаю приступами клаустрофобии, меня периодически донимали
вспышки тревоги, что я могу быть подвергнута таким же суровым ограничениям,
как девочка Итикотери в дни своих первых месячных.
Всего неделю назад Шотоми, одна из дочерей вождя, вышла из
трехнедельного заточения. Ее мать, узнав, что у Шотоми начались первые
месячные, соорудила в углу хижины чуланчик из палок, лиан и пальмовых
листьев.
Открытым оставался лишь узенький проход, едва позволявший матери дважды
в день войти внутрь, чтобы поддержать чуть теплившийся огонек (которому
никогда не давали погаснуть) и убрать валявшиеся на земле грязные банановые
листья. Мужчины, боясь умереть в молодом возрасте или заболеть, даже не
смотрели в этот угол хижины.
Первые три дня менструации Шотоми получала только воду и спала на
земляном полу. Впоследствии ей давали три небольших банана в день и
разрешили спать в маленьком лубяном гамаке, висевшем в том же чуланчике. Во
время заточения ей нельзя было ни разговаривать, ни плакать.
Из-за пальмовой загородки доносилось лишь тихое царапанье, когда Шотоми
почесывалась палочкой, потому что касаться своего тела ей тоже не
полагалось.
К концу третьей недели мать Шотоми разобрала чуланчик, связала
пальмовые листья в тугой сверток и попросила кого-то из подружек Шотоми
отнести его подальше в лес. Шотоми не шевелилась, словно загородка была еще
на своем месте. С опущенными глазами она, согнувшись, сидела на земле. Ее
чуть сутулые плечи были такими хрупкими, что, по-моему, стоило схватить их,
и косточки сломались бы со звонким хрустом. Больше, чем когда-либо, она
походила на перепуганного ребенка, грязного и худого.
-- Не поднимай от земли глаз, -- сказала мать, помогая двенадцати или
тринадцатилетней девочке встать на ноги. Обняв за талию, она подвела Шотоми
к очагу. -- Не вздумай смотреть ни на кого из мужчин на поляне, -- увещевала
она девочку, -- если не хочешь, чтобы у них дрожали ноги, когда им придется
лазать по деревьям.
Согрели воду. Ритими любовно обмыла сводную сестру с головы до ног,
потом натерла ее тело пастой оното, пока оно не загорелось сплошной
краснотой. В огонь подбросили свежих банановых листьев, и Ритими обвела
девочку вокруг очага. Только после того, как кожа Шотоми запахла одними лишь
горелыми листьями, ей разрешили поднять на нас глаза и заговорить.
Закусив нижнюю губу, она медленно подняла голову.
-- Мама, я не хочу уходить из хижины отца, -- сказала она наконец и
расплакалась.
-- Ого-о, глупенькая девочка, -- воскликнула ее мать, беря лицо Шотоми
в ладони. Вытирая ей слезы, мать напомнила, как девочке повезло, что она
станет женой Матуве, младшего сына Хайямы, и что, к счастью, ее братья будут
рядом и вступятся, если тот будет плохо с ней обращаться. В темных глазах
матери блестели слезы. -- Вот мне было отчего входить в это шабоно с тяжелым
сердцем. Я ведь разлучилась с матерью и братьями. Вступаться за меня было
некому.
Тутеми обняла эту совсем еще юную девушку. -- Посмотри на меня. Я тоже
пришла издалека, а теперь я счастлива. Скоро у меня будет ребенок.
--А я не хочу ребенка, -- рыдала Шотоми. -- Я хочу только мою
обезьянку.
Чисто автоматически я сняла обезьянку с банановой грозди, где та
сидела, и отдала ее Шотоми. Женщины рассмеялись. -- Если ты станешь
обращаться с мужем как надо, он у тебя и будет, как обезьянка, -- хохоча,
сказала одна из них.
-- Не говорите девочке таких вещей, -- упрекнула их старая Хайяма и с
улыбкой повернулась к Шотоми: -- Мой сын хороший человек,-- утешила она
девочку. -- Тебе нечего будет бояться. -- И Хайяма стала расточать похвалы
своему сыну, особо подчеркивая достоинства Матуве как охотника и добытчика.