А мифология - это
нечто сущностно подвижное, притом самодвижное; согласно с имманентным ей
законом, в ней живо высшее человеческое познание, оно оказывается реальным,
истинным, необходимым благодаря самому же противоречию, в котором оно
запутывается, которое оно преодолевает.

Вы видите теперь: выражение "философия мифологии" надо понимать в
собственном смысле и точно так, как другие, подобные ему,- "философия
языка", "философия природы". В этом выражении есть какая-то неловкость -
постольку, поскольку многие под мифологией уже понимают науку о мифах.
Такой неловкости можно было бы избежать, если бы я предпочел сказать
"философия мира мифа" или что-либо подобное. Однако всякому осведомленному
человеку известно, что слово "мифология" употребляется также и в
объективном смысле и означает целое мифологических представлений.

Пока еще можно было думать о том, чтобы рассматривать мифологию как целое,
утратившее внутреннюю взаимосвязь, как целое, в основе которого лежала
некая праисторическая философия, под "философией мифологии" можно было
понимать именно эту самую потонувшую в ней философию, которую мы, скажем,
вознамерились бы вывести на свет или восстановить по ее обломкам. Однако
теперь такое неверное понимание стало невозможным.

Если бы все дело было только в том, чтобы отвоевать для философии некоторое
влияние на разработку мифологии, то тут не было бы надобности в тщательном
обосновании. Влияние такое давно уже признано; если не научная и глубокая,
так случайная и поверхностная философия не преминет изречь свои суждения по
поводу мифологии - относительно тех состояний человеческого рода, которые
будто бы ей предшествуют. Некоторую сопряженность с внутренним смыслом
мифологии философия обрела лишь вместе со своим собственным
внутриисторическим оформлением - с того времени, как она начала свое
поступательное движение через исторические моменты, с того времени, как она
заявляет о себе как об истории по меньшей мере самосознания,- метод,
который впоследствии был еще расширен и продолжает воздействовать вплоть до
настоящего времени; более реальной стала эта сопряженность, когда
необходимым моментом развития вошла в философию природа.

Мифология, бесспорно, наиболее родственна природе - помимо того, что она
столь же всеобща, у нее есть то общее с природой, что она предстает как
замкнутый в себе мир, а по отношению к нам - как прошлое. Посему нельзя не
заметить известную тождественность содержания. Могло считаться вполне
приемлемым представлением смотреть на мифологию как на природу, возвышенную
до духа путем своего преломления. Недоставало, однако, средств, чтобы
постичь такое возвышение; бесспорно, более ранние объяснения в таком духе
обрели бы бoльшую значительность, если бы не этот недостаток подлинно
натурфилософских идей. Однако благодаря философии, в которой все
естественное неожиданным образом одновременно приняло значение
божественного, исследование мифологии неизбежно должно было получить новый
смысл.

Среди более новых трактовок мифологии можно было бы выделить те, что уже
первый свой импульс получили от философии, которую в целом и вообще
называли натурфилософией (хотя это и не вполне верное словоупотребление),
поскольку она впервые вновь вобрала в себя элемент природы. Однако такая
связь с философией пошла во вред первым опытам в двояком отношении.
Во-первых, исходя из философии, которая сама пребывала лишь в становлении,
они руководствовались не столько научными понятиями, сколько произведенным
ею общим брожением, а потому отчасти сами устремились в безмерное и были
увлечены разнузданным и неметодичным комбинированием; во-вторых же, они
удостоились своей доли фанатической ненависти, какую возбуждала эта
философия у некоторых из тогдашних мнимых держателей науки и философии.

Я с радостью и уже гораздо раньше помянул бы одного ученого мужа, которого
во все времена, несомненно, будут причислять к занимательным явлениям
определенного переходного периода в нашей словесности,- я имею в виду
небезызвестного Иоганна Арнольда Канне, которого я знавал как наделенную
особенно острым умом и в то же время даром постижения самых высших идей
натуру; вместе с тем именно ему по какому-то странному капризу судьбы выпал
жребий погибать под бременем пространной филологической учености, по
большей части, однако, полной всякими изощренными каверзами и из всего
изобильного богатства великих фактов избирающей лишь всякую мелочь. Менее
всего было понятно, каким образом он намеревался быть полезным христианству
всей такой ученостью,- ведь если в наши дни сразу же не представить
христианство простыми и монументальными чертами как истину, торжествующую
надо всем, так уж этими-то средствами ему не помочь. Позднее, в каком-то
приступе недовольства, когда, казалось, он был тронут чувством суетности
подобных трудов