В
Греции, как и у нас, особо примечательные горы, Олимп, Пинд, Геликон,
выступали благодаря своим наименованиям как индивиды - но личностями они не
были! Ведь если "Теогония" - это создание философа, который считает для
себя законом обозначать вещи не обычными именами, но научно образуемыми, то
почему же не получают у него горы общего наименования, связанного с тем,
что они идут в высоту (подобно тому как имя "титаны" - общее для нескольких
существ)?

Средний род слова "Эребос" подает повод к иному замечанию. Герман своим
переводом (opertanus) неприметно превратил его в слово мужского рода,
однако Эреб от этого не меняется, и для Гомера он тоже беспол - не что
иное, как место подземного мрака. Безличность не служит для поэта помехой,
и Эреб соединяется у него с Никтой и рождает детей:



O u V t e k e k u s s a m e n h E r e b e i j i l o t h t i m i g e i s a .



Как в случае "больших гор" собственное выражение попало в число
несобственных, так здесь обычное именование применилось к олицетворениям,
т. е. абстрактное понятие искусственно мифологизируется. Конечно же
поступает так не сам изобретатель мифологии, а такой человек, который
принимает мифологию за что-то данное, за образец.

Дети Эреба и Никты - это Эфир и Имера. Конечно же эфир - это чисто
физическое понятие, за которым ни автор поэмы, ни кто-либо другой не видел
ни божественной, ни какой иной личности, разве что в том призывании, какое
Аристофан вложил в уста Сократа:



W d e s p o t a n a x , a m e t r h t a h r , o V e c e i V t h n g h n m e
t e w r o n

L a m p r o V t A I Q H R ...



Однако это самое призывание и доказывает, что Эфир не считался
мифологической личностью, ведь намерение комедиографа и состояло в том,
чтобы Сократ не призывал таковую.

А среди внуков вредоносной Никты мы встречаем даже "обманные слова" (y e u
d e e V l o g o i ), "двусмысленные речи" (a m j i l o g i a i ) - без
всякой персонификации. Тут Герман вынужден прибегнуть к аргументу
интерполяции. Однако если все потомство Никты он помечает знаком "обела",
чтобы тем самым подчеркнуть, что подобные понятия не могли идти от самого
источника "Теогонии", то он по справедливости мог бы воспользоваться этим
знаком сомнения гораздо раньше, начиная с Эрота, где он мог бы вспомнить
хор птиц Аристофана, философствующий об Эроте ровно так, как здесь, и даже
еще раньше - с самого первого стиха, в котором излагается теогония,-
сначала был Хаос и т. д.; ведь, право же, жаль, что принцип грамматической
персонификации терпит крах в самом же первом стихе, потому что когда же это
хаос считался Богом или личностью? И кто говорил о хаосе - он?

Вот этот дерзко поставленный в самое начало поэмы хаос, совершенно чуждое
Гомеру понятие, которое у Аристофана становится боевым кличем направленной
против Богов и стремящейся за пределы народных верований философии,- этот
хаос возвещает нам первые веяния абстрактного, отклоняющегося от мифологии
мышления, первые веяния свободной философии. Хаос и эфир Гесиода, тоже
встречающийся среди первых же понятий,- это ранее всего
засвидетельствованные зародыши чисто физической мудрости, составные части
которой сведены воедино Аристофаном в клятве Сократа:



M a t h n A n a p n o h n , m a t o C A O Z , m a t o n A e r a ...



Этот Аристофан вместе с другими, основательнее и на добрый, старый лад
настроенными людьми не уставал потешаться над этой эфирной философией.

Итак, Герман верно увидел философское в начале "Теогонии", однако
объяснение лежит совсем на другом конце - противоположном тому, где Герман
искал его. Как уверяет нас Герман, Гесиод не подозревает, что перед ним
нечто научное; все наименования, обозначающие философские понятия, он
наивно, бесхитростно считал именами реальных Богов, однако доказано, что он
вовсе не мог считать Богами хаос или эфир. Никто не считал их Богами - и
менее других Гесиод. Хаос - позднейшие объясняют его как пустоту или даже
как грубую смесь материальных стихий - это чисто умозрительное понятие, но
не порождение философии, которая предшествовала бы мифологии, а порождение
философии, которая следует за мифологией, стремится постичь ее и потому
выходит за ее пределы. Лишь пришедшая к концу и обозревающая с этого конца
свои начала мифология, стремящаяся объять и постичь себя с конца, только
она могла поставить хаос в начало. Ни поэзия, ни философия не
предшествовали мифологии, однако в поэме Гесиода мы распознаем первые
веяния философии, которая старается освободиться от уз мифологии, чтобы
впоследствии восстать против нее. А что, если то значительное место,
которое отводит этой поэме Геродот,- рядом с Гомером и даже