Отсюда можно выводить, что
объяснение, какое излагает наш автор, вовсе не относится к тому, что
единственно является здесь загадочным, а именно к тому, как случилось, что
люди были убеждены в существовании Аполлона и в его способности мстить и
карать, т. е. объяснение вовсе не распространяется на собственное
содержание мифологии, потому что рассказ первой песни "Илиады" так же мало
относится к самой мифологии, как рассказ о legio fulmi-natrix и тому
подобные вещи - к самому учению христианства. Когда я установил это, то
увидел, что пролегомены О. Мюллера не имеют ничего общего с философией
мифологии. Эта последняя относится к изначальному, к самой истории богов, а
не к тем мифам, которые возникают оттого, что такой-то исторический факт
приводится в связь с тем или иным божеством, и вот причина, почему взгляд
О. Мюллера и не мог быть упомянут раньше, в числе иных взглядов на
мифологию,- он относится не собственно к мифологии. Это было бы все равно,
как если бы кто-нибудь, когда речь идет о смысле христианства, заговорил бы
о легендах, объясняя, как они возникали. Конечно, у кого что болит, тот о
том и говорит: если люди полны представлений о Богах, то они примешивают
эти представления к любым отношениям и к любым рассказам, и так, наверное,
и возникают, без уговора и без намерения, по своего рода необходимости,
мифы в понимании О. Мюллера.

Во всем нашем изложении я стремился к исторической верности в отношении
своих предшественников, стараясь воздать каждому по заслугам, так что,
надеюсь, никто не будет пенять мне, если я применю к себе самому это
правило справедливости и оставлю за собою тот самый первый шаг, без
которого я едва ли когда-либо читал лекции по мифологии,- шаг заключался в
мысли искать местопребывание, subjectum agens, мифологии в самом
человеческом сознании. Эта мысль - поставить на место изобретателей, поэтов
и вообще индивидов человеческое сознание - чуть позже обрела соответствие
себе в попытке превратить в носителя и опору всех христианских идей
христианское сознание. Хотя, как представляется, анализируя учения об
откровении, приходится скорее искать средств освободиться от всех
объективных проблем, тогда как в первом случае все дело было в том, чтобы
утвердить объективность мифологических представлений.

Г°те сказал однажды - не помню сейчас, по какому поводу: кто хочет добиться
чего-то в своей работе, притом так, чтобы ему не очень мешали, тот будет по
мере возможности благоразумно скрывать свои замыслы. Самая малая беда,
какой он должен дожидаться в противном случае, состоит в том, что, коль
скоро люди думают - он-то знает, где зарыт клад, многие поспешат вырыть
клад раньше его или, если уж они очень вежливы и скромны, пожелают помогать
ему в раскопках. Однако хуже всего публичному лектору, если только он не
твердит давно всем известное, ведь его окружают тысячи ушей, а то, что
произносится в Германии с кафедры, тотчас же разносится в самую дальнюю
даль разными путями, разносится по контрабандным тропам, главным образом в
виде конспектов. Когда же академические преподаватели не вполне равнодушны
к тому, что их устно изложенные мысли присваивают себе недозволенным
образом другие люди, то это нередко неверно истолковывают - то принимают
это за признание в бедности собственных идей, то порицают их за недостойную
неблагожелательность. С первым можно примириться, потому что никто не
обязан быть богатым идеями и бедность не позорна, если человек сам не
повинен в ней. Что же касается второго упрека, то нужно быть справедливым и
поразмыслить над следующим: если человек не был столь счастлив, чтобы
защищать отечество с оружием в руках, если он никогда не принимал участие в
общественных делах управления и законодательства, если в ответ на вопрос
"Die cur?" он может предъявить лишь свои поэтические создания или некоторые
научные идеи, то этот человек все же имеет право охранять во всей чистоте
то самое, на чем основывает он свое значение в глазах современников или
потомков; вот почему и самые благородные умы всегда болезненно воспринимали
присвоение посторонними людьми их идей. Только что названный великий поэт
упоминает о том в своем жизнеописании вот по какому поводу: один его
знакомый успевает разработать его же сюжет (и не такой уж завидный!) раньше
его. Если скажут, что богатому пристало делиться с бедняками своим
богатством, то ведь у каждого человека, у которого есть мысли о предметах
научных или обыденных и который привык высказывать их в доверительных
беседах, не будет недостатка в ситуациях, когда он сможет упражняться в
этой христианской добродетели втихомолку. Однако и щедрости положен предел,
потому что ни одна добродетель не творит столько неблагодарных, как эта.