Так называемое чудесное гомеровского эпоса
вовсе не может служить возражением, ведь для этого чудесного есть основание
в том учении о Богах, которое тогда уже существовало и принималось за
истину, это чудесное естественно, потому что Боги, которые вмешиваются тут
в дела людей, принадлежат к реальному миру той эпохи и вполне сообразны с
порядком вещей, в какой тогда веровали, какой был усвоен тогдашними
представлениями о мире. Однако, если на заднем плане гомеровской поэзии
выступает все обширное целое тогдашних верований, как же может служить
таким задним планом сама же поэзия? Очевидно ведь, что этому целому не
предшествовало то, что сделалось возможным лишь впоследствии, то, что было
опосредовано самим же целым, т. е. именно вольная поэзия.

После всех этих замечаний поэтическое объяснение придется уточнить,- пусть
и есть истина в мифологии, но нет такой, которую бы намеренно вкладывали в
нее, и нет, следовательно, такой, которую можно бы зафиксировать и выразить
как таковую. Все элементы действительности и содержатся в ней, но только
примерно так, как в сказке,- в духе той, блестящий образец которой оставил
нам Г°те: вся прелесть ее в том, что перед нами, словно в зеркале или в
отдалении, возникает мираж смысла, но он тотчас ускользает от нас, и мы
устремляемся в погоню за ним, но не можем его догнать. Бесспорно, мастером
такого жанра будет тот, кто наиболее ловко станет обманывать нас, держа
слушателя в постоянном напряжении и как бы надувая его. И на деле будто бы
это и есть самое настоящее описание мифологии,- она вводит нас в
заблуждение призвуком более глубокого смысла и завлекает нас вглубь, но
никогда не дает нам ясного ответа. Да и кому, спрашивается, удавалось
гармонически объединить эти беглые, блуждающие звучания?! Они подобны
Эоловой арфе - она пробуждает в нас хаос музыкальных представлений, но те
никогда не сходятся в единое целое.

Связь, система вроде бы и является повсюду, но с ней все происходит так,
как у неоплатоников с чистой материей, о которой они говорят: пока ее не
ищешь, она тут, но, стоит только протянуть к ней руку, пытаясь прийти к
какому-либо знанию, она исчезает; а ведь как много людей тщились остановить
призрачное явление мифологии и, подобно мифическому Иксиону, обнимали
вместо Юноны облако!

Однако если исключить из мифологии преднамеренность вкладываемого смысла,
то тем самым исключен и любой особенный смысл,- позднее же мы познакомимся
с объяснениями, каждое из которых вкладывает в мифологию различный смысл,
так что тогда объяснение поэтическое было бы безразлично к любому такому
смыслу, притом не исключало бы ни один из них в отдельности, и, разумеется,
это было бы немалым преимуществом. Сторонник поэтического взгляда может
допустить, что сквозь образы Богов просвечивают силы природы, он может
думать, что в мифологии ощутимы первые переживания сил, незримо управляющих
человеческим миром, да и почему бы не ощутить в ней даже и религиозный
ужас,- ничто из того, что могло потрясти нового, еще не овладевшего собою
человека, не останется чуждым эпохе возникновения мифологии, все это
отразится в мифологическом вымысле, вызывая волшебную видимость
взаимосвязи, даже какого-то отдаленного учения, и с такой видимостью мы
легко смиримся, если только грубый и пошлый рассудок не пожелает обратить
эту видимость в реальность. Тогда всякий смысл в мифологии заложен
потенциально, словно в хаосе, и ни один не ограничен, не выступает как
что-то частное; если же искать частное, то все явление в целом искажается,
даже разрушается; так и оставим мифологии такой смысл, будем наслаждаться
бесконечностью возможных связей,- вот тогда мы в должном настроении и можем
постигать мифологию.

Таким путем представление, которое поначалу казалось нам слишком уж
воздушным, чтобы нашлось для него место в научном разворачивании проблемы,
обрело все же некоторую плоть, и мы думаем, что угодили своими словами
многим,- даже если кто-то и не выдавал свой взгляд за объяснение мифологии.
И верно, если бы иные соображения дозволяли это, разве не остановились бы
мы на таком взгляде? Тем более что разве не согласуется он с известным,
весьма излюбленным способом представлять себе вещи, согласно чему суровым
эпохам в жизни человеческого рода предшествовала эпоха радостной поэзии,
состояние, свободное от религиозных страхов и от тех ужасных чувств,
которые таким бременем ложатся на позднейшее человечество, время
счастливого и невинного безбожия, когда все представления (что впоследствии
у народов, ставших варварами, омрачились) обладали лишь чисто поэтическим
значением; такое состояние, должно быть, рисовалось проницательному Бэкону,
называвшему греческие мифы дуновением лучших времен, павшим на цевницы
греков (aurae temporum meliorum, quae in fistulas Graecas inciderunt).