Попытка связать мифологию с откровением придерживалась такого ограничения
до конца прошлого века, а с того времени, когда наше знание различных
мифологий, особенно религиозных систем Востока, значительно расширилось,
заявил о себе более свободный взгляд на вещи, гораздо более независимый от
письменных свидетельств откровения.

Совпадения, обнаруженные в египетской, индийской, греческой мифологии, при
объяснении мифологии возводили к общему целому представлений, единому для
различных учений о Богах. Такое единство, лежащее в основе всех учений о
Богах, послужило затем вершинной точкой определенной гипотезы. А именно:
нельзя было думать,что это единство наличествует в сознании отдельного
народа (он ведь и осознает себя как народ, лишь отходя от единства) или
даже первородного племени,- как известно, понятие такого первородного
племени вошло в употребление благодаря книгам Байи "История астрономии" и
"Письма о происхождении наук", однако это понятие само уничтожает себя.
Потому что либо мы мыслим это племя со свойствами реального народа, а тогда
оно не может содержать в себе единство и уже предполагает существование
иных народов, либо же мы мыслим его без всякого своеобразия, без
индивидуального сознания, но тогда это не народ, а первозданное
человечество, нечто более общее, чем народ. Так что в итоге, заметив
совпадения между мифологиями, постепенно пришли к тому, чтобы предполагать
в праистории существование целой системы, сообщенной в праоткровении (или
заложенной праоткровением), уделенной не отдельному народу, но всему
человеческому роду, и далеко выходящей за рамки Моисеевых книг с их
буквальным содержанием,- о такой системе учение самого Моисея не дает
полного представления, а содержит лишь как бы извлечения из нее; оно, это
учение, выдвинутое в противовес политеизму, было призвано подавить
последний, а потому из него мудро устранены все те элементы, которые,
будучи неверно истолкованы, порождали многобожие; поэтому такое учение
придерживается скорее негативного - оно отрицает многобожие. Если же нужно
составить представление о самой первозданной системе, то тут недостаточно
Моисеевых книг, и недостающих звеньев следует искать в учениях иных
народов, во фрагментах религии Востока, в различных мифологиях.

Первым, внимание кого было привлечено совпадением восточных мифологий с
греческими представлениями, с одной стороны, с ветхозаветными учениями - с
другой, кто еще более того привлек к этому внимание других, был Уильям
Джонс, основатель и первый президент Азиатского общества в Калькутте; его
заслуги в истории восточной поэзии, в изучении азиатских религий
бессмертны. Быть может слишком взволнованный и изумленный при виде
новооткрывшегося мира, он в чем-то пошел дальше, нежели впоследствии могли
допустить и одобрить холодный рассудок и спокойное рассуждение, однако
красота и благородство ума высоко возносят его над суждением низкой толпы
топорно работающих ученых-ремесленников - в глазах всех, кто способен
понять это.

Если сопоставлениям и выводам Уильяма Джонса часто недоставало
скрупулезного обоснования и разработки, то Фридрих Крейцер силой
всесторонней, безоговорочно убеждающей индукции возвысил изначально
религиозное значение мифологии до степени неоспоримой исторической
очевидности. Однако заслуги его знаменитого сочинения не ограничиваются
лишь этим общим,- философская глубина, с которой автор открывал самые
потаенные нити связей между различными мифологиями и аналогичными им
представлениями, живо вызвала в сознании идею первозданного целого - здания
существовавшего с незапамятных времен человеческого ведения, здания,
постепенно разрушавшегося или же подвергшегося внезапному разрушению и
покрывшего всю землю своими развалинами,- этими развалинами владеет не один
какой-нибудь народ, но владеют все народы вместе; после Крейцера никто уже
и не возвращался к прежним способам объяснения, атомистически, по крупицам
собиравшим содержание мифологии.

Более конкретно мнение Крейцера можно подытожить в следующем виде. Не
непосредственно само откровение, но лишь результат его, оставшийся в
сознании, подвержен изменению, поэтому в центре внимания оказывается - это
так - учение, но только такое, которое представляет Бога не теистически,
как Бога, и только, в его отрешенности от мира, но одновременно и как
единство, обнимающее собою и природу и мир,- то ли так, как то свойственно
всем тем системам, какие (все без различия) известный пустоватый теизм
рассматривает в качестве пантеизма, то ли так, как то свойственно
древневосточным учениям об эманации, когда божество, свободное в себе от
любой множественности, нисходя в мир, воплощается во множество конечных
обликов - манифестаций, или, если прибегнуть к модному ныне слову,
"инкарнаций", его бесконечной сущности.