Тем самым мы вступили бы в совершенно новый круг объяснения,
потому что божественное откровение - это реальное отношение Бога к
человеческому сознанию. Сам акт откровения есть реальный процесс. А вместе
с тем был бы достигнут полюс, диаметрально противоположный человеческому
изобретению,- противоположность, какой мы требовали, но не могли найти
ранее; во всяком случае божественное откровение было бы более солидной
предпосылкой, чем те, что предлагались раньше,- состояние сна, ясновидение
и т. д. Юм в свою эпоху не считал нужным даже упоминать такую возможность.
Герман же, как он говорит, не завидует никому, чьи взгляды столь
благочестивы. И однако, возможно, у него имелось основание думать о
подобных взглядах не столь пренебрежительно, ведь они сходятся с его
собственной теорией в главном, в гипотезе искажения, а кроме того, если
верна его дилемма либо человеческого изобретения, либо божественного
откровения, наряду с чем будто бы нельзя мыслить нечто третье, то вполне
могло случиться так, что ему пришлось бы разделять благочестивый взгляд.
Теория Германа была бы несомненно превосходной, если бы только мифология
существовала на бумаге или в виде школьных упражнений. А что скажет эта
теория, если напомнить ей о противоестественных жертвах, приносившихся
народами их мифологическим представлениям? Германа можно было бы спросить:
Tantum quod sumis potuit suadere malorum? - To, что ты предполагаешь, могло
побудить к такому злу? Из столь невинной предпосылки и такая беда? Ко всем
тем, кто, оспаривая изначально религиозное значение мифологий, соглашается
с Германом, мы могли бы обратиться с такой речью: Признайтесь! Такие
последствия не бывают от таких причин! Признайте - нужна категорическая
власть как для того, чтобы требовать подобные жертвы, так и для того, чтобы
приносить их, например сжигать любимых детей ради какого-то Бога! Если бы
за всем этим стояла лишь философская космогония, а не воспоминание о
реальном событии, доставляющее таким представлениям непререкаемую власть
над сознанием, разве природа не вступила бы тотчас же в свои права? Лишь
сверхъестественный факт, отпечаток которого оставался в душе, несмотря на
все смятение, мог бы принудить молчать естественное чувство, которое
непременно восстало бы против столь неестественных требований.

Если же смотреть на мифологию как на искажение откровенной истины, то уже
недостаточно предпосылать ей простой теизм, потому что в теизме заключено
лишь то, что Бог вообще мыслится. В откровении же выступает не просто Бог,
а определенный Бог, Бог сущий, истинный Бог откровения, он и являет себя
Богом истинным. Итак, должно прибавиться определение - не теизм, а
монотеизм предшествует политеизму, ведь именно так всеми и всегда
обозначается не религия вообще, а религия истинная. И мнение такое (что
политеизму предшествовал монотеизм) пользовалось полным и всеобщим
одобрением, начиная с христианских времен и кончая новейшими, по крайней
мере до Д. Юма. Полагали невозможным, чтобы политеизм возник не как порча
более чистой религии; а что последняя брала начало в божественном
откровении, было мыслью, неотделимой от такого предположения.

Однако само по себе слово "монотеизм" опять же не выход из положения. В чем
его содержание? Таково ли оно, чтобы в нем заключался материал позднейшего
политеизма? Безусловно нет, если только содержание монотеизма состояло
просто в понятии единичности Бога. Ибо что значит эта единичность? Лишь
отрицание иного, помимо одного,- отрицание множественности; так как же из
отрицания вышла прямая противоположность? Какой же материал, какую
возможность множественности оставляет абстрактная единичность, коль скоро
она высказана? Эту трудность почувствовал Лессинг - в "Воспитании
человеческого рода" он писал так: "Если первый человек и был тотчас наделен
понятием единого Бога, то это сообщенное, а не обретенное в опыте понятие
не могло долго оставаться в чистоте. Будучи предоставлен самому себе, разум
начал обрабатывать его, он разложил Единого неизмеримого на множество
измеримых и каждой из частей придал особенный признак - так, естественным
путем, возникло многобожие и кумирослужение" (  6 и 7). Слова эти ценны для
нас тем, что доказывают: и этот замечательный муж тоже занимался нашим
вопросом, хотя и мимоходом, потому что можно уверенно полагать, что Лессинг
в своем посвященном гораздо более обширной задаче трактате (в котором он
стремился быть предельно лаконичным) как можно скорее оставляет этот
трудный пункт.