Вот, стало быть, то высшее, чего можно достичь, исходя из двух способов
объяснения и синтезируя их,- к тому непременно и должно были прийти, следуя
тем направлением, какое придано мысли позднейшей философией (потому что
понятия Кантовой школы могли привести лишь к объяснению типа
гeрмановского); и действительно, в сравнении с объяснениями в духе только
что названного органическое понимание могло уже чем-то гордиться. Однако
давайте присмотримся пристально - какой же реальный способ объяснения
обретен вместе с таким синтезированием?

Если новый взгляд заключается в том, что принцип, порождающий мифологию,
равен по своему действию совместно действующим философии и поэзии и не есть
сам по себе ни то ни другое, можно было бы признать это истинным и верным,
но это не дало бы нам ни малейшего познания собственной природы этого
принципа - он бы мог быть сам по себе совершенно отличным от поэзии и
философии и не иметь ничего общего с ними. А если взгляд таков, что
философия и поэзия сохраняются как действующие начала, но только не
раздельно, а как совместно действующие - наподобие мужского и женского
начал в соитии, то и здесь, должно быть, сохранит свое значение нечто
общезначимое: когда соединяются в едином действии противоположные принципы,
то, поскольку оба не могут царить, собственно активным бывает лишь одно, а
другое вынуждено смириться с пассивной функцией орудия. А тогда перед нами
вновь либо философская поэзия, либо поэтическая философия, и соотносятся
они так, как философия и поэзия, взятые сами по себе,- тогда нашим
переходом к высшей ступени было бы достигнуто формальное усовершенствование
двух прежних способов объяснения, и это уже нечто - но лишь при условии,
что сами объяснения были "чем-то".

Или же - чтобы показать то же самое иным способом - предполагаемый синтез
продолжает твердить о поэзии и философии, известных нам видах деятельности,
однако коль скоро они уже должны действовать не как таковые, то они уже
ничего не объясняют - объяснение не в них, а в том, что подчиняет их себе,
в том, что позволяет им, так сказать, не действовать, но "проявляться". Вот
это и было бы той сущностью, тем собственным принципом, какого мы ищем. Все
поэтическое и научное обнаруживалось бы лишь в продукте, оно было бы тем,
что необходимо возникает вместе с иным, и такое возникающее вместе с иным,
попутно, было бы привходящим, случайным. Так что в соответствии с двумя
прежними способами объяснения случайным оказывались либо доктрина, либо
поэзия, здесь же и то и другое одинаково сводятся к случайному, а
существенное, т. е. то, что, собственно, все объясняет, есть совершенно не
зависящее от них начало, расположенное вне их и над ними,- это до сих пор
вовсе не известная нам величина, о которой мы можем знать только то, что
она подчиняет себе поэзию и философию, по этой причине не может иметь
ничего общего со свободным изобретением и должна происходить откуда-то еще.
Но откуда же? Коль скоро от принципов, какие единственно ведомы нам, от
философии и поэзии, нет пути к их действенному и реальному единству, нам
пока остается только гадать. Может быть, кто-нибудь предложит нам в
качестве такого принципа ясновидение, к которому и так часто прибегают и на
которое очень часто ссылаются,- ясновидением, конечно, многое можно было бы
объяснить, если бы только мы яснее видели, что это такое. Наверное, и
состояние сна тоже можно было бы вполне допустить, ведь мыслил же Эпикур
лишь как сновидения те проходящие явления, какие доказывали для него
существование Богов. И кстати говоря, естественно присущие человеку поэзия
и философия могут проявляться и в состоянии сна. Да и безумие нельзя
отвергнуть - это ведь состояние, в котором невозможно свободное
изобретение, хотя безумие и не исключает влияния разума и фантазии. Однако
что бы дали нам такие объяснения? Ровным счетом ничего, потому что любое
состояние, какое мы приняли бы, чтобы объяснить им возникновение
мифологических представлений, само нуждалось бы в объяснении, т. е. его
надо было бы исторически мотивировать. Обоснование заключалось бы тогда в
следующем - нам следовало бы показать, по чьей воле, природы или Богов,
человеческому роду или его части в такое-то и такое-то время было суждено
находиться в плену такого-то состояния, ведь мифология-это прежде всего
исторический феномен.

Это замечание показывает нам, что нам не продвинуться вперед при помощи
абстрактных предпосылок того и другого способа объяснения, чем занимались
мы до сей поры, ведь и сами эти объяснения вынуждены связывать с
абстрактными предпосылками исторические.