Поэтому и все эти способы
объяснения предполагают настоящих Богов и, следовательно, нечто
действительно религиозное по крайней мере как фон. Так что может
показаться, что нельзя выдвинуть категорию иррелигиозных взглядов на этот
предмет.

Но в отношении только что названных способов объяснения следовало бы для
начала решить, можем ли мы признать реальное религиозное значение за теми
существами, которые предшествуют собственно мифологическим существам, можно
ли признать их притязания на это. Ибо, конечно, прежде всего это реальные
существа, которые скрыты за явлениями природы, как мнит человек: либо не
ведая истинных их причин, либо из-за животного, бездумного страха, либо же
вследствие позитивной склонности (какую приписывают человеку) предполагать
волю и свободу действия всюду, где можно наблюдать известный эффект, либо
же потому, что человек почерпает в себе понятие существования, под какое
подводит он все вещи, лишь постепенно обобщая его, отделяя то, что связано
с этим понятием в человеческом сознании. Эти существа, могущественные, в
целом превосходящие человека с его силами,- они стоят в связи с природными
процессами, вызывают страх (primus in orbe deos fecit timor); поскольку же
они по воле и капризу то препятствуют человеческим начинаниям, то
благоприятствуют им, их тщатся настроить благожелательно, всячески
выказывая свою покорность им. Вера в подобные существа, говорят теперь,
была первой формой религии.

В Новое время такой способ объяснения был развит прежде всего Дэйвидом
Юмом, хотя он и выводит первые представления о незримых существах не
столько из рассуждений о явлениях природы - эти последние, как полагает он,
ввиду своего сходства и однородности скорее повели бы человека к
представлению о едином существе,- сколько из наблюдений и переживания
противоречий и непостоянства в жизни людей, отчего и возникло мнение о
существовании множества Богов. Однако поскольку жизнь первозданного
человека все равно что жизнь природы, а смена событий в его жизни по
преимуществу зависит от перемен в природе, то это различение лишено всякого
значения. Мифологическим же этот первый настоящий политеизм становится, по
Д. Юму, лишь благодаря тому, что человеческих индивидуумов, которые оказали
в свою эпоху могучее благодетельное влияние на других людей, тоже стали
принимать в число религиозно почитаемых существ.

Другим путем пошел Иоганн Генрих Фосс. И ему первые представления, из каких
впоследствии возникнет мифология, кажутся крайне неразвитыми, едва
выходящими из состояния полуживотной или вовсе животной тупости. Его не
устраивает в мифологии доктрина, особливо же изначально религиозный смысл;
чистой поэзией он мифологию тоже не может считать, следовательно, он
вынужден подыскивать иную противоположность доктрине, не поэзию, и так
находит противоположное ей в тупой бессмысленности: чем бессмысленнее
первоначальные представления, тем лучше, тем более что вместе с этим он
получает в свои руки радикальное средство против любой попытки видеть в
мифологии какой-либо смысл и выйти за пределы его, Фоссова, обращения с
мифологией, признающего в ней лишь мертвую, грубую букву. Итак, в своем
первоначальном состоянии глубокой тупости человек, возбуждаемый явлениями
природы, начинает предчувствовать существование находящихся в связи с этими
явлениями, подобных ему же самому, человеку, столь же грубых существ - вот
его первые Боги. Однако, чтобы перейти к мифологии, приходится прибегнуть к
помощи поэтов - Фосс призывает их, и они обязаны постепенно развить эти
угрюмые образы и неопределенные существа, наделив их более приятными
человеческими качествами и наконец возвысив их до идеальных образов.
Напоследок поэты выдумывают даже историю этих существ, вследствие чего
первоначальная бессмыслица прикрывается приятностью и красотой. Так, по
Фоссу, возникала мифология.

Кто сколько-нибудь чувствует эллинскую мифологию, тот видит в ней смысл,
разнообразие, органику. Лишь грубо невежественные во всем касающемся
природы филологи, каких прежде было большинство, могли думать, что из
совершенно случайных и бессвязных представлений (вроде названных)
когда-либо возникает нечто органическое. Попутно можно было бы спросить,
почему в Германии в течение довольно долгого времени с такой готовностью
поэтов непосредственно выводили из самого грубого состояния, в каком,
строго говоря, не остается ничего человеческого? Не подавали ли к тому
повод те места древних, где, например, упоминается Орфей,- сладостные звуки
его песнопений отучают диких людей от звериной грубости и наставляют их на
путь более человеческой жизни; вот стихи Горация:



Sylvestres homines sacer mterpresqueDeorum

Caedibus et victu foedo deterruit Orpheus,

Dictus ob hoc lenire tigres rabidosque leones.