Как в упражнении Ассаджоли: "У меня есть нога, но я – не моя нога".

Дальше, правда, возникает, не легкий вопрос: кто или что такое "я"? Ассаджоли, не вдаваясь в слишком сложные размышления, предлагает идею "высшего я" [3] – благородно, возвышенно и вполне доступно интроецированию. Если же говорить серьезно, дальше (как утверждают последователи Адваита Веданты [4], и не только они) может развернуться медитативный процесс, в результате которого человек может прийти к пониманию того, что Атман есть Брахман.

В этой связи полезно вспомнить, что и в гурджиевском круге представлений с понятием "отождествления" связывается идея самопамятования. В интересующем нас сейчас аспекте "техника" состоит в том, чтобы, отметив сознанием фигуру, представленную на контактной границе, одновременно "вспомнить себя", замечая, что "я", то есть тот, кто воспринимает фигуру, что бы такое это ни было (или кто бы это ни был), – это не то, что воспринимается, не фигура.

С этим представлением о слиянии как "присвоении себе" элементов внешней среды граничит описанная Дж. Энрайтом работа с проекциями. Энрайт предлагает клиенту выбрать какой-либо предмет в комнате (или какую-нибудь игрушку из корзины, предоставляющей большой выбор) и начать рассказывать о ней от первого лица: "Я – плюшевый тигренок, с немного потертой лапой, с оборванным кончиком хвоста..." Проекция, как описывает Энрайт, переходит в отождествление, когда при интенсивной энергетике процесса возникает возможность манипулирования с объектом: "Одна женщина, работая с кастрюлей и крышкой, подчеркивала, как плотно и хорошо закрыта кастрюля. Я подошел и дотронулся до крышки, собираясь поднять ее. В панике женщина бросилась ко мне и оттолкнула мою руку от крышки. На мгновение она действительно была кастрюлей и не могла допустить, чтобы с нее сняли крышку!" [5].

Впрочем, Энрайт подчеркивает, что в таком процессе речь идет о контролируемой проекции, и, соответственно, контролируемом отождествлении. Если это окажется уместным, вышеописанную ситуацию можно терапевтически использовать, выясняя, например, что прячет женщина под крышкой.

Работа с невротическим механизмом – психокоррекция – обязательно связана с жертвой. В частности, чтобы откорректировать отождествление с предметами, нужно чем-то пожертвовать. Только нужно хорошо понимать, что пожертвовать нужно не предметом, а этим отождествлением. Как точно описано у Гурджиева, пожертвовать нужно тем, чего нет "на самом деле". Идея жертвы состоит в том, чтобы отказаться от "мнения", – от того, чтобы мнить, что есть нечто, чего нет. то есть всякая правильная жертва ведет от не-истины к истине. Но психологически это реальная и серьезная жертва, то есть реально отделить себя от своего статуса, от своего нового автомобиля, от всего подобного, – трудно.

Жертва совершенно не подразумевает лишения себя радости, нанесения себе какого-то ущерба или причинения каких-либо неприятностей. Я вполне могу радоваться новой книжке, новому костюму, яблоку, которое мне дали, и мне совершенно не надо жертвовать этой радостью, но если я нахожусь в слиянии со своим автомобилем и каждую царапину, которой подвергся этот автомобиль, я ощущаю как царапину на своей шкуре, – мне придется пожертвовать этим отождествлением. Или если я так же отождествлен со своим статусом, то, жертвуя этим отождествлением, я приношу реальную жертву. Это действие трудно, и оно имеет силу.

Однако жертва возможна только в ситуации, где у человека есть выбор. то есть чтобы иметь возможность пожертвовать таким отождествлением, я должен столкнуться с ситуацией, где я имею возможность жертвовать. Это экзистенциальная ситуация, потому что обычно у обычного человека обычным образом такие вещи происходят просто автоматически. Нанесли ущерб его автомобилю, статусу или чему-то вроде этого, и он корежится, ему больно, а никакого выбора у него нет, он просто не знает, что ему делать. Нужно, чтобы он остановился, чтобы создалась ситуация, когда он удивится: "Почему, собственно, когда лектор ударил по листку бумаги, кому-то стало обидно?" Чтобы появилась возможность жертвы, нужна такого рода работа.

Здесь тоже есть свои ловушки. Скажем, свойственный некоторой части советской интеллигенции антивещизм, – казалось бы, противоядие против отождествления с вещами. Но до тех пор, пока он не вытекает из реальной экзистенциальной ситуации, он так же механичен и неосмыслен, и совершенно не создает возможности жертвы. Он может быть таким же отождествлением, как и вещизм.

Вот пример из моего детства. Одним из символов, на которых осуществлялось идеологическое противоборство папы с мамой, был вопрос о серебряных и алюминиевых ложках. Папа говорил, вполне резонно, что серебряными ложками есть полезнее и удобнее, эстетически это более красиво, да и приятнее. А мама, – царствие ей небесное, – которая идеологически была настоящей комсомолкой 30-х годов (а с 50-х – истовой диссиденткой), настаивала, что достаточно алюминиевых ложек, потому что не нужно привязываться к вещам. И поскольку я, по малости лет, в этой возне участвовал, я на себе мог заметить, что привязанность к алюминиевым ложкам (которая должна отвратить от привязанности к серебряным) по своему психическому механизму ничем не отличается от привязанности к серебряным ложкам.