Скачать 127.08 Кбайт
Критика практического разума
Но моральный закон
сам по себе ведь не обещает счастья: счастье, по понятиям о естественном
порядке вообще, не обязательно связано с соблюдением этого закона.
Христианское учение о нравственности восполняет этот пробел (отсутствие
второй необходимой составной части высшего блага) представлением о мире, в
котором разумные существа всей душой отдаются нравственному закону, как о
царстве божьем, где природа и нравственность приводятся святым творцом в
гармонию, самое по себе чуждую для каждой из них, и этот творец делает
возможным высшее производное благо. Святость нравов указывается людям в
качестве путеводной нити в этой жизни, а соразмерное с ней благо,
блаженство, представлено как достижимое только в вечности; дело в том, что
святость нравов всегда должна быть прообразом их поведения в каждом
состоянии и продвижение к ней возможно и необходимо уже в этой жизни;
блаженства же нельзя достигнуть в этом мире под именем счастья (поскольку
это зависит от наших сил), и потому оно делается лишь предметом надежды.
Несмотря на это, сам христианский принцип морали есть не теологический
принцип (стало быть, не гетерономия), а автономия чистого практического
разума сама по себе, так как познание бога и его воли он делает не
основанием этих законов, а только основанием достижения высшего блага при
условии соблюдения их и даже истинные мотивы, соблюдения этих законов
усматривает не в ожидаемых следствиях их соблюдения, а лишь в представлении
о долге, так как только точное исполнение долга и делает нас достойными
обрести блаженство.
Так моральный закон через понятие высшего блага как объект и конечную цель
чистого практического разума ведет к религии, т. е. к познанию всех
обязанностей как божественных заповедей, не как санкций, т. е.
произвольных, самих по себе случайных повелений чуждой воли, а как
неотъемлемых законов каждой свободной воли самой по себе, которые, однако,
необходимо рассматривать как заповеди высшей сущности, потому что высшего
блага, которое моральный закон обязывает нас полагать предметом наших
стремлений, мы можем ожидать только от морально совершенной (святой и
благой) и вместе с тем всемогущей воли, следовательно, благодаря
соответствию с этой волей. Здесь также все остается поэтому бескорыстным и
основанным только на долге; и нет надобности полагать в основу страх или
надежду в качестве мотивов: если они становятся принципами, они совершенно
уничтожают всю моральную ценность поступков. Моральный закон повелевает мне
делать конечной целью всякого поведения высшее благо, возможное в мире. Но
я могу надеяться на осуществление этого блага только благодаря соответствию
моей воли с волей святого и благого творца мира; и хотя в понятии высшего
блага как понятии целого, в котором величайшее счастье представляется
связанным с величайшей мерой нравственного (возможного для сотворенных
существ) совершенства в самой строгой пропорции, содержится и мое
собственное счастье, тем не менее не оно, а моральный закон (который,
вернее, строго ограничивает условиями мое безграничное желание счастья)
есть определяющее основание воли, которое предназначено к содействию этому
высшему благу.
Вот почему и мораль, собственно говоря, есть учение не о том, как мы должны
сделать себя счастливыми, а о том, как мы должны стать достойными счастья.
Только в том случае, если к ней присоединяется религия, появляется надежда
когда-нибудь достигнуть счастья в той мере, в какой мы заботились о том,
чтобы не быть недостойными его.
Всякий достоин обладать вещью или состоянием в том случае, если это
обладание согласуется с высшим благом. Но нетрудно видеть теперь, что
всякое достоинство зависит от нравственного поведения, так как в понятии
высшего блага это поведение составляет условие всего остального (что
относится к состоянию [человека ]), а именно обладание долей счастья.
Отсюда следует, что мораль никогда нельзя трактовать как учение о счастье,
т. е. как указание на то, каким образом можно стать счастливым. Она имеет
дело исключительно с сообразным разуму условием для счастья (conditio sine
qua поп), а не со средством его достижения. Но когда она (возлагающая
только обязанности, а не предлагающая правила для своекорыстных желаний)
излагается полностью, только тогда, после того как порождено основывающееся
на законе моральное желание содействовать высшему благу (привести нас к
царству божьему), которое прежде не могло появиться ни в одной
своекорыстной душе, и ради этого желания сделан шаг к религии, - только
тогда это учение о нравственности можно назвать и учением о счастье, так
как надежда на счастье начинается только с религии.
Отсюда можно видеть, что если спрашивают о конечной цели бога в сотворении
мира, то- надо указать не на счастье разумных существ в нем, а на высшее
благо, которое к указанному желанию этих существ присовокупляет еще одно
условие, а именно быть достойным счастья, т.
сам по себе ведь не обещает счастья: счастье, по понятиям о естественном
порядке вообще, не обязательно связано с соблюдением этого закона.
Христианское учение о нравственности восполняет этот пробел (отсутствие
второй необходимой составной части высшего блага) представлением о мире, в
котором разумные существа всей душой отдаются нравственному закону, как о
царстве божьем, где природа и нравственность приводятся святым творцом в
гармонию, самое по себе чуждую для каждой из них, и этот творец делает
возможным высшее производное благо. Святость нравов указывается людям в
качестве путеводной нити в этой жизни, а соразмерное с ней благо,
блаженство, представлено как достижимое только в вечности; дело в том, что
святость нравов всегда должна быть прообразом их поведения в каждом
состоянии и продвижение к ней возможно и необходимо уже в этой жизни;
блаженства же нельзя достигнуть в этом мире под именем счастья (поскольку
это зависит от наших сил), и потому оно делается лишь предметом надежды.
Несмотря на это, сам христианский принцип морали есть не теологический
принцип (стало быть, не гетерономия), а автономия чистого практического
разума сама по себе, так как познание бога и его воли он делает не
основанием этих законов, а только основанием достижения высшего блага при
условии соблюдения их и даже истинные мотивы, соблюдения этих законов
усматривает не в ожидаемых следствиях их соблюдения, а лишь в представлении
о долге, так как только точное исполнение долга и делает нас достойными
обрести блаженство.
Так моральный закон через понятие высшего блага как объект и конечную цель
чистого практического разума ведет к религии, т. е. к познанию всех
обязанностей как божественных заповедей, не как санкций, т. е.
произвольных, самих по себе случайных повелений чуждой воли, а как
неотъемлемых законов каждой свободной воли самой по себе, которые, однако,
необходимо рассматривать как заповеди высшей сущности, потому что высшего
блага, которое моральный закон обязывает нас полагать предметом наших
стремлений, мы можем ожидать только от морально совершенной (святой и
благой) и вместе с тем всемогущей воли, следовательно, благодаря
соответствию с этой волей. Здесь также все остается поэтому бескорыстным и
основанным только на долге; и нет надобности полагать в основу страх или
надежду в качестве мотивов: если они становятся принципами, они совершенно
уничтожают всю моральную ценность поступков. Моральный закон повелевает мне
делать конечной целью всякого поведения высшее благо, возможное в мире. Но
я могу надеяться на осуществление этого блага только благодаря соответствию
моей воли с волей святого и благого творца мира; и хотя в понятии высшего
блага как понятии целого, в котором величайшее счастье представляется
связанным с величайшей мерой нравственного (возможного для сотворенных
существ) совершенства в самой строгой пропорции, содержится и мое
собственное счастье, тем не менее не оно, а моральный закон (который,
вернее, строго ограничивает условиями мое безграничное желание счастья)
есть определяющее основание воли, которое предназначено к содействию этому
высшему благу.
Вот почему и мораль, собственно говоря, есть учение не о том, как мы должны
сделать себя счастливыми, а о том, как мы должны стать достойными счастья.
Только в том случае, если к ней присоединяется религия, появляется надежда
когда-нибудь достигнуть счастья в той мере, в какой мы заботились о том,
чтобы не быть недостойными его.
Всякий достоин обладать вещью или состоянием в том случае, если это
обладание согласуется с высшим благом. Но нетрудно видеть теперь, что
всякое достоинство зависит от нравственного поведения, так как в понятии
высшего блага это поведение составляет условие всего остального (что
относится к состоянию [человека ]), а именно обладание долей счастья.
Отсюда следует, что мораль никогда нельзя трактовать как учение о счастье,
т. е. как указание на то, каким образом можно стать счастливым. Она имеет
дело исключительно с сообразным разуму условием для счастья (conditio sine
qua поп), а не со средством его достижения. Но когда она (возлагающая
только обязанности, а не предлагающая правила для своекорыстных желаний)
излагается полностью, только тогда, после того как порождено основывающееся
на законе моральное желание содействовать высшему благу (привести нас к
царству божьему), которое прежде не могло появиться ни в одной
своекорыстной душе, и ради этого желания сделан шаг к религии, - только
тогда это учение о нравственности можно назвать и учением о счастье, так
как надежда на счастье начинается только с религии.
Отсюда можно видеть, что если спрашивают о конечной цели бога в сотворении
мира, то- надо указать не на счастье разумных существ в нем, а на высшее
благо, которое к указанному желанию этих существ присовокупляет еще одно
условие, а именно быть достойным счастья, т.
|
|