Наконец, в идее нашего практического разума есть еще нечто что сопутствует
нарушению нравственного закона, а именно наказуемость за это нарушение. С
понятием о наказании, как таковом, никак не вяжется причастность к счастью.
В самом деле, хотя тот кто наказывает, может иметь вместе с тем и доброе
намерение - направить наказание и на эту цель, все же оно должно быть и
само по себе оправдано прежде всего как наказание, т. е. как одно лишь зло;
так что наказанный, когда дело уже решено и он не видит скрытого за этой
суровостью доброжелательства, сам должен сознаться, что с ним поступили
справедливо и что его участь вполне соразмерна его поведению. В каждом
наказании, как таковом, прежде всего должна быть справедливость, она-то и
составляет суть этого понятия. Хотя с наказанием может быть связана и
доброта, но достойный наказания не имеет ни малейшего основания
рассчитывать на нее после своего поведения. Следовательно наказание - это
физическое зло, которое, хотя бы оно как естественное следствие и не было
связано с чем-то морально злым, должно быть связываемо с ним как следствие
согласно принципам некоторого нравственного законодательства. Если всякое
преступление и в том случае, когда не имеются в виду физические следствия в
отношении виновника, само по себе наказуемо, т. е. лишает (по крайней мере
отчасти) счастья, то, очевидно, было бы нелепо сказать: преступление
состояло именно в том что виновник заслужил наказание, причинив ущерб
своему счастью (а это согласно принципу себялюбия, должно быть истинным
понятием всякого преступления). Наказание в таком случае было бы основанием
для того, чтобы нечто назвать преступлением, справедливость должна бы
состоять, скорее, в том, чтобы отказаться от всякой кары и предотвратить
даже естественное наказание; в самом деле, тоща в поступке не было бы
ничего дурного, так как зло которое иначе за ним бы следовало и из-за
которого, собственно, поступок и назывался бы дурным, теперь было бы
устранено. Но рассматривать всякое наказание и награду исключительно как
орудие в руках высшей силы, которое должно служить только для того, чтобы
этим побуждать разумные существа действовать ради их конечной цели
(счастья), - это слишком заметный и уничтожающий всякую свободу механизм их
воли, чтобы нам нужно было на нем останавливаться.

Еще более утонченно, хотя так же неверно, мнение тех, кто считает, что не
разум, а особое моральное чувство определяет моральный закон, в силу
которого сознание добродетели непосредственно связано с удовлетворенностью
и наслаждением, а сознание

порока - с душевным смятением и страданием, и таким образом все сводится к
желанию личного счастья. Не повторяя здесь того, что уже было сказано выше,
я хочу только указать на иллюзию, в которую при этом впадают. Для того
чтобы представить человека безнравственного так, будто он мучится
угрызениями совести от сознания своих проступков, мм уже заранее должны
представлять его по самой основе его характера, но крайней мере до
известной степени, морально добрым, точно так же как мы уже заранее должны
представлять добродетельным того, кого радует сознание поступков,
сообразных с долгом. Следовательно, понятие моральности и долга должно
предшествовать всяким соображениям по поводу такой удовлетворенности и
никак не может быть выведено из нее. Надо же заранее определить значение
того, что мы называем долгом, силу морального закона и непосредственную
ценность, которую каждому человеку в его собственных глазах дает соблюдение
этого закона, чтобы ощутить эту удовлетворенность в сознании сообразности
его [поступков] с долгом и горечь выговора, когда есть за что упрекать себя
в нарушении этого закона. Следовательно, такую удовлетворенность иди
душевный покой нельзя чувствовать до сознания обязательности и делать их
основанием ее. Надо по крайней мере быть уже наполовину честным человеком,
чтобы иметь хотя бы только представление об этих ощущениях. Впрочем, я
вовсе не отрицаю, что так как благодаря свободе человеческая воля
непосредственно определяема моральным законом, то и более частое исполнение
[его] соответственно этому определяющему основанию может в конце концов
субъективно породить чувство удовлетворенности собой. Скорее, это наша
обязанность вызывать и культивировать это чувство, которое, собственно,
одно только и заслуживает названия морального чувства; но из него нельзя
выводить понятие долга, иначе мы должны были бы мыслить себе чувство
закона, как такового, и делать предметом ощущения то, что можно мыслить
только разумом; а это, если бы оно не превратилось в плоское противоречие,
уничтожило бы всякое понятие долга и только заменило бы долг механической
игрой более тонких склонностей, вступающих иногда в столкновение с более
грубыми.

Если же мы наше высшее формал