Скачать 127.08 Кбайт
Критика практического разума
Здесь обращается лишь
внимание на необходимость связи событий во временном ряду, так, как они
развиваются по закону природы, как бы ни назывался субъект, в котором
происходят эти события, - automaton mater iale, коща механизм приводится в
действие материей, или - вместе с Лейбницем (8) - automaton spirituale,
когда он приводится в действие представлениями; и если бы свобода нашей
воли была только как automaton spirituale (скажем, психологической и
относительной, а не трансцендентальной, т. е. абсолютной одновременно), то
в сущности она была бы не лучше свободы приспособления для вращения
вертела, которое, однажды заведенное, само собой совершает свои движения.
Чтобы устранить кажущееся противоречие между механизмом природы и свободой
в одном и том же поступке в приведенном случае, надо вспомнить то, что было
сказано в "Критике чистого разума" или что вытекает оттуда: естественная
необходимость, несовместимая со свободой субъекта, присуща лишь
определениям той вещи, которая подчинена условиям времени, стало быть лишь
определениям действующего субъекта как явления, следовательно, поскольку
определяющие основания каждого его поступка лежат в том, что относится к
прошедшему времени и уже не в его власти (сюда надо отнести его совершенные
уже поступки и определимый этим характер в его собственных глазах как
феномена) . Но тот же субъект, который, с другой стороны, сознает себя
также как вещь самое ,по себе, рассматривает свое существование и поскольку
оно не подчинено условиям времени, а себя самого как существо, определяемое
только законом, который оно дает самому себе разумом; и в этом его
существовании для него нет ничего предшествующего определению его воли, а
каждый поступок и вообще каждое сменяющееся сообразно с внутренним чувством
определение его существования, даже весь последовательный ряд его
существования как принадлежащего к чувственно воспринимаемому миру существа
следует рассматривать в сознании его умопостигаемого существования только
как следствие, но отнюдь не как определяющее основание причинности его как
ноумена. В этом отношении разумное существо может с полным основанием
сказать о каждом своем нарушающем закон поступке, что оно могло бы и не
совершить его, хотя как явление этот поступок в проистекшем [времени]
достаточно определен и постольку неминуемо необходим; в самом деле, этот
поступок со всем проистекшим, что его определяет, принадлежит к
единственному феномену его характера, который он сам создает себе и на
основании которого он сам приписывает себе как причине, независимой от
всякой чувственности, причинность этих явлений.
Этому вполне соответствуют приговоры той удивительной способности в нас,
которую мы называем совестью. Человек может хитрить сколько ему угодно,
чтобы свое нарушающее закон поведение, о котором он вспоминает, представить
себе как неумышленную оплошность, просто как неосторожность, которой
никогда нельзя избежать полностью, следовательно, как нечто такое, во что
он был вовлечен потоком естественной необходимости, и чтобы признать себя в
данном случае невиновным; и все же он видит, что адвокат, который говорит в
его пользу, никак не может заставить замолчать в нем обвинителя, если он
сознает, что при совершении несправедливости он был в здравом уме, т. е.
мог пользоваться своей свободой; и хотя он объясняет себе свой проступок
той или другой дурной привычкой, появившейся от небрежности и
невнимательности к себе до такой степени, что он может рассматривать это
проступок как естественное следствие этой привычки, тем не менее это не
может предохранить его от самопорицания и упреков себе. Именно на этом
основывается раскаяние в давно совершенном поступке при каждом воспоминании
о нем; это - мучительное, вызванное моральным убеждением ощущение, которое
практически бесполезно, поскольку оно не может сделать случившееся
неслучившимся; это ощущение было бы даже нелепым (Пристли (9)) , как
настоящий и последовательный фаталист, считает его именно таким; за
откровенность здесь он заслуживает больше одобрения, чем те, кто, признавая
механизм воли на деле, а свободу ее только на словах, все еще хотят, чтобы
считали, что они вводят такое раскаяние в свою синкретическую систему, не
объясняя возможности такой вменяемости) , но как боль оно вполне
правомерно, потому что разум, когда дело идет о законе нашего
умопостигаемого существования (о моральном законе), не признает никакого
различия во времени и спрашивает лишь о том, принадлежит ли мне это событие
как поступок, и в таком случае морально связывает с ним это ощущение, когда
бы ни произошло событие - теперь или давным-давно. В самом деле, жизнь в
чувственно воспринимаемом мире (Sinnenleben) имеет в отношении
умопостигаемого сознания своего существования (свободы) абсолютное единство
феномена, о котором, поскольку он заключает в себе только явление убеждения
(характера), имеющего отношение к моральному закону, должно судить не по
естественной необходимости, присущей ему как явлению, а по абсолютной
спонтанности свободы.
внимание на необходимость связи событий во временном ряду, так, как они
развиваются по закону природы, как бы ни назывался субъект, в котором
происходят эти события, - automaton mater iale, коща механизм приводится в
действие материей, или - вместе с Лейбницем (8) - automaton spirituale,
когда он приводится в действие представлениями; и если бы свобода нашей
воли была только как automaton spirituale (скажем, психологической и
относительной, а не трансцендентальной, т. е. абсолютной одновременно), то
в сущности она была бы не лучше свободы приспособления для вращения
вертела, которое, однажды заведенное, само собой совершает свои движения.
Чтобы устранить кажущееся противоречие между механизмом природы и свободой
в одном и том же поступке в приведенном случае, надо вспомнить то, что было
сказано в "Критике чистого разума" или что вытекает оттуда: естественная
необходимость, несовместимая со свободой субъекта, присуща лишь
определениям той вещи, которая подчинена условиям времени, стало быть лишь
определениям действующего субъекта как явления, следовательно, поскольку
определяющие основания каждого его поступка лежат в том, что относится к
прошедшему времени и уже не в его власти (сюда надо отнести его совершенные
уже поступки и определимый этим характер в его собственных глазах как
феномена) . Но тот же субъект, который, с другой стороны, сознает себя
также как вещь самое ,по себе, рассматривает свое существование и поскольку
оно не подчинено условиям времени, а себя самого как существо, определяемое
только законом, который оно дает самому себе разумом; и в этом его
существовании для него нет ничего предшествующего определению его воли, а
каждый поступок и вообще каждое сменяющееся сообразно с внутренним чувством
определение его существования, даже весь последовательный ряд его
существования как принадлежащего к чувственно воспринимаемому миру существа
следует рассматривать в сознании его умопостигаемого существования только
как следствие, но отнюдь не как определяющее основание причинности его как
ноумена. В этом отношении разумное существо может с полным основанием
сказать о каждом своем нарушающем закон поступке, что оно могло бы и не
совершить его, хотя как явление этот поступок в проистекшем [времени]
достаточно определен и постольку неминуемо необходим; в самом деле, этот
поступок со всем проистекшим, что его определяет, принадлежит к
единственному феномену его характера, который он сам создает себе и на
основании которого он сам приписывает себе как причине, независимой от
всякой чувственности, причинность этих явлений.
Этому вполне соответствуют приговоры той удивительной способности в нас,
которую мы называем совестью. Человек может хитрить сколько ему угодно,
чтобы свое нарушающее закон поведение, о котором он вспоминает, представить
себе как неумышленную оплошность, просто как неосторожность, которой
никогда нельзя избежать полностью, следовательно, как нечто такое, во что
он был вовлечен потоком естественной необходимости, и чтобы признать себя в
данном случае невиновным; и все же он видит, что адвокат, который говорит в
его пользу, никак не может заставить замолчать в нем обвинителя, если он
сознает, что при совершении несправедливости он был в здравом уме, т. е.
мог пользоваться своей свободой; и хотя он объясняет себе свой проступок
той или другой дурной привычкой, появившейся от небрежности и
невнимательности к себе до такой степени, что он может рассматривать это
проступок как естественное следствие этой привычки, тем не менее это не
может предохранить его от самопорицания и упреков себе. Именно на этом
основывается раскаяние в давно совершенном поступке при каждом воспоминании
о нем; это - мучительное, вызванное моральным убеждением ощущение, которое
практически бесполезно, поскольку оно не может сделать случившееся
неслучившимся; это ощущение было бы даже нелепым (Пристли (9)) , как
настоящий и последовательный фаталист, считает его именно таким; за
откровенность здесь он заслуживает больше одобрения, чем те, кто, признавая
механизм воли на деле, а свободу ее только на словах, все еще хотят, чтобы
считали, что они вводят такое раскаяние в свою синкретическую систему, не
объясняя возможности такой вменяемости) , но как боль оно вполне
правомерно, потому что разум, когда дело идет о законе нашего
умопостигаемого существования (о моральном законе), не признает никакого
различия во времени и спрашивает лишь о том, принадлежит ли мне это событие
как поступок, и в таком случае морально связывает с ним это ощущение, когда
бы ни произошло событие - теперь или давным-давно. В самом деле, жизнь в
чувственно воспринимаемом мире (Sinnenleben) имеет в отношении
умопостигаемого сознания своего существования (свободы) абсолютное единство
феномена, о котором, поскольку он заключает в себе только явление убеждения
(характера), имеющего отношение к моральному закону, должно судить не по
естественной необходимости, присущей ему как явлению, а по абсолютной
спонтанности свободы.
|
|