Если мы сравним с этим аналитическую часть критики чистого спекулятивного
(4) разума, то обнаружится удивительный контраст между той и этой
аналитикой. Там первым данным, которое делало возможным априорное познание,
и притом только для предметов чувств, были не основоположения, а чистое
чувственное созерцание (пространство и время). - Синтетические
основоположения из одних лишь понятий без созерцания были невозможны;
скорее, они могли иметь место только по отношению к созерцанию, которое
было чувственным, стало быть, лишь к предметам возможного опыта, так как
только понятия рассудка в соединении с этим созерцанием делали возможным то
познание, которое мы называем опытом. Мы с полным правом отрицали за
спекулятивным разумом возможность выходить за пределы предметов опыта,
следовательно, отрицали за ним все положительное в познании вещей как
ноуменов. - И все же та аналитика достигла многого: она сделала достоверным
понятие ноуменов, т. е. возможность и даже необходимость их мыслить, и,
например, избавила [нас ] от всех возражении против признания свободы,
рассматриваемой негативно как вполне совместимая с основоположениями и
ограничениями чистого теоретического разума, хотя и не дала возможности
узнать о таких предметах что-либо определенное и расширяющее [наши познания
], а, скорее, лишала нас всякой надежны на это.

Моральный же закон дает нам хотя и не надежду, но факт, безусловно
необъяснимый из каких бы то ни было данных чувственно воспринимаемого мира
и из всей сферы применения нашего теоретического разума; этот факт
указывает нам на чистый умопостигаемый мир, более того, положительно
определяет этот мир и позволяет нам нечто познать о нем, а именно некий
закон.

Этот закон должен дать чувственно воспринимаемому миру как чувственной
природе (что касается разумных существ) форму умопостигаемого мира, т. е.
сверхчувственной природы., не нанося ущерба механизму чувственно
воспринимаемого мира. А природа в самом общем смысле слова есть
существование вещей, подчиненное законам. Чувственная природа разумных
существ вообще - это существование их, подчиненное эмпирически
обусловленным законам, стало быть, для разума представляет собой
гетерономию. Сверхчувственная же природа этих существ есть их существование
по законам, которые не зависят ни от какого эмпирического условия, стало
быть, относятся к автономии чистого разума. А так как законы, по которым
существование вещи зависит от познания, суть законы практические, то
сверхчувственная природа, насколько мы можем составить себе понятие о ней,
есть не что иное, как природа, подчиненная автономии чистого практического
разума. А закон этой автономии есть моральный закон, который,
следовательно, есть основной закон сверхчувственной природы и чистого
умопостигаемого мира, подобие которого должно существовать в чувственно
воспринимаемом мире, но так, чтобы в то же время не наносить ущерба законам
этого мира. Первую природу можно назвать прообразной (natura archetypa),
которую мы познаем только в разуме, а вторую, так как она содержит в себе
возможное воздействие идеи первой как определяющего основания воли, -
отраженной (natura ectypa). В самом деле, моральный закон, согласно идее,
действительно переносит нас в природу, в которой чистый разум, если бы он
был наделен (begleitet ware) соответствующей ему физической способностью,
породил бы высшее благо, и побуждает нашу волю дать форму чувственно
воспринимаемому миру как совокупности разумных существ.

Самые простые наблюдения над самим собой подтверждают, что эта идея
действительно служит для определений нашей воли как бы образцом.

Если максима, в соответствии с которой я намерен дать свидетельское
показание, проверяется практическим разумом, то я всегда стараюсь узнать,
какой она была бы, если бы она имела силу общего закона природы. Совершенно
очевидно, что в таком качестве она каждого принуждала бы к правдивости.
Действительно, со всеобщностью закона природы дело не может обстоять так,
чтобы считать показания доказательными и тем не менее умышленно неверными.
Точно так же максима, которую я принимаю в отношении свободного
распоряжения своей жизнью, тотчас становится определенной, как только я
спрашиваю себя, какой она должна быть, чтобы какая-то природа сохранялась
по некоторому ее закону. Совершенно очевидно, что никто в такой природе не
мог бы покончить с жизнью самовольно, так как такое положение не было бы
прочным естественным порядком. То же было бы и во всех остальных случаях.
Но в действительной природе, коль скоро она предмет опыта, свободная воля
не сама собой определяется к таким максимам, которые сами по себе могли бы
о