С этим вполне совпадает возможность такой заповеди, как люби бога больше
всего, а ближнего своего - как самого себя (6) . В самом деле, как заповедь
она требует уважения к закону, который предписывает любовь, а не
предоставляет каждому произвольно выбирать это в качестве своего принципа.
Но любовь к богу как склонность (патологическая любовь) невозможна, так как
бог не предмет [внешних] чувств. Такая любовь к людям хотя и возможна, но
не может быть нам предписана как заповедь, так как ни один человек не может
любить по приказанию. Следовательно, в этой сердцевине всех законов
разумеется только практическая любовь. В этом смысле любить бога - значит
охотно исполнять его заповеди; любить ближнего - значит охотно исполнять по
отношению к нему всякий долг. А заповедь, которая делает это правилом, не
может предписывать иметь такое убеждение в сообразных с долгом поступках, а
может лишь предписывать стремиться к нему. В самом деле, заповедь,
гласящая, что нечто должно делать охотно, заключает в себе противоречие:
если бы мы уже сами знали, что нам надлежит делать, и, кроме того,
сознавали, что мы сделаем это охотно, то заповедь относительно этого была
бы совершено излишней; и если мы это делаем, но неохотно, только из
уважения к закону, то заповедь, которая делает это уважение как раз мотивом
максимы, действовала бы прямо противоположно предписываемому расположению
духа. Таким образом, этот закон всех законов, как всякое моральное
предписание Евангелия, представляет нравственный образ мыслей во всем его
совершенстве, коль скоро он как идеал святости недостижим ни для одного
существа; но он прообраз, приблизиться к которому и сравняться с которым в
непрерывном, но бесконечном прогрессе мы должны стремиться. Если бы
разумное существо могло когда-нибудь дойти до того, чтобы совершенно охотно
исполнять все моральные законы, то это, собственно, означало бы, что в нем
не было бы даже и возможности желания, которое побуждало бы его отступить
от этих законов; ведь преодоление такого желания всегда требует от субъекта
самоотверженности, следовательно, нуждается в самопринуждении, т. е. во
внутреннем принуждении к тому, что делают не очень-то охотно. Но никогда ни
одно существо не может дойти до такой ступени морального убеждения. В самом
деле, так как всякое существо, стало быть, в отношении того, чего оно
требует для полной удовлетворенности своим состоянием, всегда зависимо, то
оно никогда не может быть свободно от желаний и склонностей, которые,
основываясь на физических причинах, сами по себе не согласуются с моральным
законом, имеющим совершенно другие источники; стало быть, по отношению к
ним необходимо, чтобы убеждение его максим основывалось на моральном
принуждении, а не на доброхотной преданности, и на уважении, которое
требует соблюдения закона, хотя бы это делалось и неохотно, а не на любви,
которая не опасается никакого внутреннего противодействия закону, тем не
менее, однако, эту последнюю, а именно чистую любовь к закону (так как
тогда он перестал бы быть велением и моральность, которая субъективно
переходила бы в святость, перестала бы быть добродетелью), необходимо
сделать постоянной, хотя и недосягаемой, целью своих стремлений.
Действительно в том, что мы высоко ценим, но чего (сознавая собственные
слабости) боимся, благоговейный страх благодаря большей легкости
удовлетворять его превращается в привязанность, а уважение - в любовь; по
меньшей мере это было бы осуществлением намерения по отношению к закону,
если бы существо в состоянии было когда-нибудь достигнуть его.

Это рассуждение имеет своей целью не столько разъяснить указанную
евангельскую заповедь, чтобы определить религиозный фанатизм в любви к
богу, сколько точно определить нравственное убеждение непосредственно в
отношении обязанностей перед людьми и воспрепятствовать чисто этическому
фанатизму, заражающему много умов, или, где можно, предотвратить его.
Нравственная ступень, на которой стоит человек (а по нашему мнению, каждое
разумное существо), есть уважение к моральному закону. Убеждение, которое
ему надлежит иметь для соблюдения этого закона, состоит в том, чтобы
соблюдать его из чувства долга, а не из добровольного расположения и во
всяком случае не из непринуждаемого, самостоятельно и охотно
осуществляемого стремления соблюдать его, и моральное состояние человека, в
котором он всякий раз может находиться, есть добродетель, т. е. моральный
образ мыслей в борьбе, а не святость в мнимом обладании полной чистотой
намерений воли. Поощряя к поступкам как благородным, возвышенным и
великодушным, мы только настраиваем умы на моральный фанатизм и усиление
самомнения, когда внушаем им иллюзию, будто это не долг, т.