Скачать 127.08 Кбайт
Критика практического разума
е. уважение к
закону, иго которого (тем не менее легкое - его возлагает на нас сам разум)
они должны хотя бы и неохотно, нести, что служит определяющим основанием их
поступков, и который всегда их смиряет, когда они соблюдают его (повинуются
ему); будто от них ожидают таких поступков не из чувства долга, а как
подлинной заслуги. Не говоря уже о том, что, подражая таким действиям, а
именно из такого принципа, они отнюдь не удовлетворяли бы дух закона,
состоящий в подчиняющемся закону убеждении, а не в законосообразности
поступка (принцип здесь может быть каким угодно), и не говоря о том, что
они усматривают мотивы патологически (в симпатии или в самолюбии), а не
морально (в законе), - они таким образом порождают легкомысленный,
поверхностный и фантастический образ мыслей - им льстит добровольная
благонравность их души, которая не нуждается ни в подбадривании, ни в
обуздываний и которой не нужна даже заповедь; из-за этого они забывают о
своей обязанности, о которой они должны думать больше, чем о заслуге.
Можно, конечно, хвалить поступки других, которые были совершены с большой
самоотверженностью и притом ради долга, как благородные и возвышенные
деяния, но лишь постольку, поскольку имеются следы, дающие возможность
предполагать, что они совершены только из уважения к своему долгу, а не в
душевном порыве. Если хотят кому-то представить их как пример для
подражания, то в качестве побуждения к этому необходимо использовать
уважение к долгу (как единственное подлинное моральное чувство); это
серьезное и святое предписание, которое не позволяет нашему пустому
себялюбию забавляться патологическими побуждениями (поскольку они
аналогичны с моральностью) и хвастаться каким-то заслуженным нами
достоинством. Если только хорошенько поискать, то для всех достойных
похвалы поступков мы найдем закон долга, повелевающий, а не оставляющий на
наше усмотрение то, что могло бы нравиться нашей склонности. Это
единственный способ представления, который морально формирует душу, так как
только ему одному доступны твердые и точно определенные основоположения.
Если фанатизм в самом общем значении слова есть предпринятый согласно
основоположениям переход границ человеческого разума, то этический фанатизм
есть переход границ, устанавливаемых человечеству практическим чистым
разумом: этот разум позволяет искать субъективное определяющее основание
сообразных с долгом поступков, т. е. моральное побуждение к ним, только в
самом законе, а не в чем-нибудь другом, а убеждение, которое тем самым
вносится в максимы, усматривать только в уважении к этому закону, а не в
чем-нибудь другом; стало быть, он предписывает сделать высшим жизненным
принципом всякой моральности в человеке мысль о долге, усмиряющую всякое
высокомерие и всякое пустое самолюбие.
Если это так, то не только сочинители романов и сентиментальные наставники
(хотя они и осуждают сентиментальность), но иногда и философы, даже самые
строгие из них, стоики, вводили этический фанатизм вместо более трезвой, но
более мудрой дисциплины нравов, хотя фанатизм последних был более
героическим, а фанатизм первых - пошлым и томным, и без всякого лицемерия
можно повторить со всей справедливостью моральное учение Евангелия, что
прежде всего чистота морального принципа, а также соответствие его с
ограниченностью конечных существ подчинили все благонравное поведение
человека дисциплине предъявляемого долга, который не дает им предаваться
мечтаниям о воображаемых моральных совершенствах, и поставили в рамки
смирения (т. е. самопознания) как самомнение, так и самолюбие, которые
охотно забывают свои границы.
Долг! Ты возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что
льстило бы людям, ты требуешь подчинения, хотя, чтобы побудить волю, и не
угрожаешь тем, что внушало бы естественное отвращение в душе и пугало бы;
ты только устанавливаешь закон, который сам собой проникает в душу и даже
против воли может снискать уважение к себе (хотя и не всегда исполнение);
перед тобой замолкают все склонности, хотя бы они тебе втайне и
противодействовали, - где же твой достойный тебя источник и где корни
твоего благородного происхождения, гордо отвергающего всякое родство со
склонностями, и откуда возникают необходимые условия того достоинства,
которое только люди могут дать себе?
Это может быть только то, что возвышает человека над самим собой (как
частью чувственно воспринимаемого мира), что связывает его с порядком
вещей, единственно который рассудок может мыслить и которому вместе с тем
подчинен весь чувственно воспринимаемый мир, а с ним - эмпирически
определяемое существование человека во времени - и совокупность всех целей
(что может соответствовать только такому безусловному практическому закону,
как моральный). Это не что иное, как личность, т.
закону, иго которого (тем не менее легкое - его возлагает на нас сам разум)
они должны хотя бы и неохотно, нести, что служит определяющим основанием их
поступков, и который всегда их смиряет, когда они соблюдают его (повинуются
ему); будто от них ожидают таких поступков не из чувства долга, а как
подлинной заслуги. Не говоря уже о том, что, подражая таким действиям, а
именно из такого принципа, они отнюдь не удовлетворяли бы дух закона,
состоящий в подчиняющемся закону убеждении, а не в законосообразности
поступка (принцип здесь может быть каким угодно), и не говоря о том, что
они усматривают мотивы патологически (в симпатии или в самолюбии), а не
морально (в законе), - они таким образом порождают легкомысленный,
поверхностный и фантастический образ мыслей - им льстит добровольная
благонравность их души, которая не нуждается ни в подбадривании, ни в
обуздываний и которой не нужна даже заповедь; из-за этого они забывают о
своей обязанности, о которой они должны думать больше, чем о заслуге.
Можно, конечно, хвалить поступки других, которые были совершены с большой
самоотверженностью и притом ради долга, как благородные и возвышенные
деяния, но лишь постольку, поскольку имеются следы, дающие возможность
предполагать, что они совершены только из уважения к своему долгу, а не в
душевном порыве. Если хотят кому-то представить их как пример для
подражания, то в качестве побуждения к этому необходимо использовать
уважение к долгу (как единственное подлинное моральное чувство); это
серьезное и святое предписание, которое не позволяет нашему пустому
себялюбию забавляться патологическими побуждениями (поскольку они
аналогичны с моральностью) и хвастаться каким-то заслуженным нами
достоинством. Если только хорошенько поискать, то для всех достойных
похвалы поступков мы найдем закон долга, повелевающий, а не оставляющий на
наше усмотрение то, что могло бы нравиться нашей склонности. Это
единственный способ представления, который морально формирует душу, так как
только ему одному доступны твердые и точно определенные основоположения.
Если фанатизм в самом общем значении слова есть предпринятый согласно
основоположениям переход границ человеческого разума, то этический фанатизм
есть переход границ, устанавливаемых человечеству практическим чистым
разумом: этот разум позволяет искать субъективное определяющее основание
сообразных с долгом поступков, т. е. моральное побуждение к ним, только в
самом законе, а не в чем-нибудь другом, а убеждение, которое тем самым
вносится в максимы, усматривать только в уважении к этому закону, а не в
чем-нибудь другом; стало быть, он предписывает сделать высшим жизненным
принципом всякой моральности в человеке мысль о долге, усмиряющую всякое
высокомерие и всякое пустое самолюбие.
Если это так, то не только сочинители романов и сентиментальные наставники
(хотя они и осуждают сентиментальность), но иногда и философы, даже самые
строгие из них, стоики, вводили этический фанатизм вместо более трезвой, но
более мудрой дисциплины нравов, хотя фанатизм последних был более
героическим, а фанатизм первых - пошлым и томным, и без всякого лицемерия
можно повторить со всей справедливостью моральное учение Евангелия, что
прежде всего чистота морального принципа, а также соответствие его с
ограниченностью конечных существ подчинили все благонравное поведение
человека дисциплине предъявляемого долга, который не дает им предаваться
мечтаниям о воображаемых моральных совершенствах, и поставили в рамки
смирения (т. е. самопознания) как самомнение, так и самолюбие, которые
охотно забывают свои границы.
Долг! Ты возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что
льстило бы людям, ты требуешь подчинения, хотя, чтобы побудить волю, и не
угрожаешь тем, что внушало бы естественное отвращение в душе и пугало бы;
ты только устанавливаешь закон, который сам собой проникает в душу и даже
против воли может снискать уважение к себе (хотя и не всегда исполнение);
перед тобой замолкают все склонности, хотя бы они тебе втайне и
противодействовали, - где же твой достойный тебя источник и где корни
твоего благородного происхождения, гордо отвергающего всякое родство со
склонностями, и откуда возникают необходимые условия того достоинства,
которое только люди могут дать себе?
Это может быть только то, что возвышает человека над самим собой (как
частью чувственно воспринимаемого мира), что связывает его с порядком
вещей, единственно который рассудок может мыслить и которому вместе с тем
подчинен весь чувственно воспринимаемый мир, а с ним - эмпирически
определяемое существование человека во времени - и совокупность всех целей
(что может соответствовать только такому безусловному практическому закону,
как моральный). Это не что иное, как личность, т.
|
|