Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
Его ужас иногда доходил до психического расстройства. Так, ему казалось, что перед ним открывается Тартар, что его преследуют фурии;
он не знал, куда и как скрыться от их грозных факелов, и все эти ужасающе пышные празднества он затевал не столько ради развлечения, сколько для того, чтобы отвлечься. Сенека, которому государство повелело, презирая смерть, излагать своему ученику преимущества добродетели, мудрый Сенека, более озабоченный накоплением богатств, чем выполнением этого рискованного задания, довольствуется тем, что отвлекает внимание тирана от жестокостей, потворствуя его сластолюбию; своим постыдным молчанием он способствует гибели нескольких порядочных граждан, которых должен был бы защитить; он сам предсказывает свое падение по падению своих друзей и, несмотря на весь свой стоицизм, будучи менее отважным, чем эпикуреец Петроний, устав от попыток избежать яда, питаясь лишь фруктами из своего сада и водой из ручья, идет униженно предлагать свои богатства в обмен на жизнь, которую он не прочь был сохранить, но которую ему не удалось выкупить,— кара, достойная усилий, которые он приложил, чтобы собрать эти богатства. Подумают, что я слишком строг в оценке этого философа, но, принимая во внимание рассказ Тацита, невозможно оценить его положительнее; короче говоря, ни он, ни Бурр не являются такими порядочными людьми, какими их представляют. См. у историка.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Итак, в этой части мы определили то, что нам требовалось доказать. Согласно понятиям испорченности и порока, можно быть злым и испорченным по причине:
— отсутствия или слабости общих аффектов;
— сильных личных склонностей;
— присутствия противоестественных аффектов.
Эти три состояния губительны для существа и противны его настоящему благополучию; быть злым и испорченным означает быть несчастным.
Но всякий порочный поступок приносит существу несчастье, соразмерное его злому умыслу; значит, любой порочный поступок в большей или меньшей степени противоречит его истинным интересам.
К тому же, описывая последствия аффектов, степень которых, как предполагалось, соответствует человеческой природе и организации, мы определили положительные стороны и выгоды добродетели, путем сложения и вычитания вычислили все обстоятельства, увеличивающие или уменьшающие сумму наших наслаждений, и, если от этой нравственной арифметики ничто не ускользнуло по самой ее природе или по нашему недосмотру, мы можем льстить себя надеждой, что наш Опыт обладает геометрической ясностью. Ибо можно быть скептиком до мозга костей, можно даже сомневаться в существовании окружающих, но никогда не возникнет сомнений в том, что происходит внутри тебя самого. Наши аффекты и наклонности досконально нам известны; мы их чувствуем; они существуют, какими бы ни были вызывающие их объекты — воображаемыми или реальными. “Зачем предписывать мне какие-то правила поведения,— быть может, скажет пирронист,— если я не уверен в связности (succession) моего существования? Можно ли предсказать мне будущее, не подразумевая того, что я продолжаю быть самим собой? Ведь именно это я отрицаю. Является ли я, мыслящее сегодня, тем я, которое мыслило четыре дня тому назад? Единственное доказательство этого — мое воспоминание. Но мне приходилось сотни раз вспоминать о том, о чем я никогда не думал; я принимал за очевидный факт то, что мне почудилось; откуда мне знать, что еще мне почудилось? Может быть, мне это сказали? Откуда я это знаю? Почудилось ли мне это? — подобные слова я говорю и слышу ежедневно. Как же я могу быть уверен в своем тождестве? Я мыслю, следовательно, я существую. Это верно. Я мыслил, следовательно, я существовал. Это значит предполагать истинность того, что стоит под вопросом. Безусловно, вы существовали, поскольку вы мыслили, но как вы можете доказать, что вы мыслили?.. Приходится согласиться, что никак”. Тем не менее все действуют и ведут себя так, как будто это непререкаемая истина, и даже пирронист перестает думать об этих тонкостях, покидая школу, и начинает жить как все. Если он проигрывает игру, то платит, как если бы именно он оказался в проигрыше. Не более, чем он сам, доверяя его рассуждениям, я беру на веру то, что я существовал, существую и буду продолжать быть самим собой, и, исходя из этого, то, что возможно доказать мне, каким я должен быть, чтобы стать счастливым. Состояние этих сущностей (etres) не зависит от истинности наших заключений. Их достоверность (certitude) даже не зависит от нашего положения. Сплю я или бодрствую, мое рассуждение правильно, ибо какая разница, что меня волнует — докучливые ли сны, необузданные ли страсти, ведь я все равно взволнован. Если окажется, что жизнь есть сон, то нужно будет сделать этот сон прекрасным. Следовательно, будет необходима организация страстей, и, чтобы вволю грезить, мы так же будем обязаны быть добродетельными, и наши доказательства останутся в силе.
Мне кажется, что в конце концов мы самым убедительным образом доказали свой тезис о превосходстве духовных удовольствий над чувственным наслаждением и чувственных наслаждений, сопровождаемых добродетельными аффектами и получаемых в умеренной степени, над чрезмерными чувственными наслаждениями, не одушевленными никаким разумным чувством.
он не знал, куда и как скрыться от их грозных факелов, и все эти ужасающе пышные празднества он затевал не столько ради развлечения, сколько для того, чтобы отвлечься. Сенека, которому государство повелело, презирая смерть, излагать своему ученику преимущества добродетели, мудрый Сенека, более озабоченный накоплением богатств, чем выполнением этого рискованного задания, довольствуется тем, что отвлекает внимание тирана от жестокостей, потворствуя его сластолюбию; своим постыдным молчанием он способствует гибели нескольких порядочных граждан, которых должен был бы защитить; он сам предсказывает свое падение по падению своих друзей и, несмотря на весь свой стоицизм, будучи менее отважным, чем эпикуреец Петроний, устав от попыток избежать яда, питаясь лишь фруктами из своего сада и водой из ручья, идет униженно предлагать свои богатства в обмен на жизнь, которую он не прочь был сохранить, но которую ему не удалось выкупить,— кара, достойная усилий, которые он приложил, чтобы собрать эти богатства. Подумают, что я слишком строг в оценке этого философа, но, принимая во внимание рассказ Тацита, невозможно оценить его положительнее; короче говоря, ни он, ни Бурр не являются такими порядочными людьми, какими их представляют. См. у историка.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Итак, в этой части мы определили то, что нам требовалось доказать. Согласно понятиям испорченности и порока, можно быть злым и испорченным по причине:
— отсутствия или слабости общих аффектов;
— сильных личных склонностей;
— присутствия противоестественных аффектов.
Эти три состояния губительны для существа и противны его настоящему благополучию; быть злым и испорченным означает быть несчастным.
Но всякий порочный поступок приносит существу несчастье, соразмерное его злому умыслу; значит, любой порочный поступок в большей или меньшей степени противоречит его истинным интересам.
К тому же, описывая последствия аффектов, степень которых, как предполагалось, соответствует человеческой природе и организации, мы определили положительные стороны и выгоды добродетели, путем сложения и вычитания вычислили все обстоятельства, увеличивающие или уменьшающие сумму наших наслаждений, и, если от этой нравственной арифметики ничто не ускользнуло по самой ее природе или по нашему недосмотру, мы можем льстить себя надеждой, что наш Опыт обладает геометрической ясностью. Ибо можно быть скептиком до мозга костей, можно даже сомневаться в существовании окружающих, но никогда не возникнет сомнений в том, что происходит внутри тебя самого. Наши аффекты и наклонности досконально нам известны; мы их чувствуем; они существуют, какими бы ни были вызывающие их объекты — воображаемыми или реальными. “Зачем предписывать мне какие-то правила поведения,— быть может, скажет пирронист,— если я не уверен в связности (succession) моего существования? Можно ли предсказать мне будущее, не подразумевая того, что я продолжаю быть самим собой? Ведь именно это я отрицаю. Является ли я, мыслящее сегодня, тем я, которое мыслило четыре дня тому назад? Единственное доказательство этого — мое воспоминание. Но мне приходилось сотни раз вспоминать о том, о чем я никогда не думал; я принимал за очевидный факт то, что мне почудилось; откуда мне знать, что еще мне почудилось? Может быть, мне это сказали? Откуда я это знаю? Почудилось ли мне это? — подобные слова я говорю и слышу ежедневно. Как же я могу быть уверен в своем тождестве? Я мыслю, следовательно, я существую. Это верно. Я мыслил, следовательно, я существовал. Это значит предполагать истинность того, что стоит под вопросом. Безусловно, вы существовали, поскольку вы мыслили, но как вы можете доказать, что вы мыслили?.. Приходится согласиться, что никак”. Тем не менее все действуют и ведут себя так, как будто это непререкаемая истина, и даже пирронист перестает думать об этих тонкостях, покидая школу, и начинает жить как все. Если он проигрывает игру, то платит, как если бы именно он оказался в проигрыше. Не более, чем он сам, доверяя его рассуждениям, я беру на веру то, что я существовал, существую и буду продолжать быть самим собой, и, исходя из этого, то, что возможно доказать мне, каким я должен быть, чтобы стать счастливым. Состояние этих сущностей (etres) не зависит от истинности наших заключений. Их достоверность (certitude) даже не зависит от нашего положения. Сплю я или бодрствую, мое рассуждение правильно, ибо какая разница, что меня волнует — докучливые ли сны, необузданные ли страсти, ведь я все равно взволнован. Если окажется, что жизнь есть сон, то нужно будет сделать этот сон прекрасным. Следовательно, будет необходима организация страстей, и, чтобы вволю грезить, мы так же будем обязаны быть добродетельными, и наши доказательства останутся в силе.
Мне кажется, что в конце концов мы самым убедительным образом доказали свой тезис о превосходстве духовных удовольствий над чувственным наслаждением и чувственных наслаждений, сопровождаемых добродетельными аффектами и получаемых в умеренной степени, над чрезмерными чувственными наслаждениями, не одушевленными никаким разумным чувством.
|
|