Если последствия этой страсти и не будут столь печальны, как мы изобразили, следует всегда помнить, что она сама по себе пагубна, если считать трусость несчастьем и жалеть тех, кто боится смерти, за то, что их повсюду преследуют ужасные призраки. Ведь страх этот сопутствует человеку не только в смертельной опасности; когда он завладел характером, не жди пощады: даже в самом верном убежище ты будешь дрожать от страха; вздрогнув, проснешься даже в самом надежном пристанище. Все служит его целям; завороженному страхом взору всюду представляются чудовища; страх действует и тогда, когда окружающие его даже не замечают, он проявляется в самых неожиданных обстоятельствах; нельзя так тщательно подготовить веселье, изобрести настолько приятное развлечение, хотя бы на короткий срок предаться сладострастию, чтобы страх не мог все это нарушить, расстроить, отравить. Можно утверждать, что если счастьем называется не обладание всеми составляющими его благами, а получение внутреннего удовлетворения, то трусливое и боязливое существо несчастнее всех на свете. Но если ко всем этим неприятностям прибавить еще и вызванное ими малодушие и подлости, совершаемые по причине чрезмерной любви к жизни; если принять во внимание все те поступки, о которых вспоминаешь с сожалением, но которые непременно совершает трус; если учесть печальную необходимость постоянно нарушать привычный образ жизни и все время пребывать в озабоченности, то не найдется существа настолько низкого, чтобы находить какое-либо удовольствие в такой жизни. Да и какого удовольствия можно ожидать, пожертвовав добродетелью, честью, спокойствием и всем, что составляет счастье жизни?

Итак, чрезмерная любовь к жизни противоречит истинным интересам и счастью существа.

Злопамятность — это страсть, значительно отличающаяся от страха, но в умеренной степени она не менее необходима для нашего спокойствия и не менее полезна для нашей безопасности. Страх заставляет нас убегать от опасности. Злопамятность придает нам силы для борьбы с ней и для отражения нанесенного оскорбления или для сопротивления готовящемуся насилию. Очевидно, что при добродетельном характере, при совершенной организации аффектов порывы страха и злопамятности слишком слабы для того, чтобы породить страсти. Храбрец осмотрителен, но не подвержен страху, а мудрец защищается или наказывает, не испытывая раздражения. Но в обычном характере возможно сочетание осмотрительности и храбрости с легким налетом негодования и опасения, причем равновесие аффектов не нарушается. В этом смысле можно рассматривать гнев как необходимую страсть. Именно внешние признаки гнева, сопровождающие первые его приступы, предупреждают всякого, кто собирается нанести кому-нибудь обиду, о том, что его поведение не будет безнаказанным, и, внушая страх, отвращают его от дурных намерений. Именно гнев побуждает оскорбленное существо к ответным действиям. Он тем страшнее, чем ближе к ярости и отчаянию. В отчаянных обстоятельствах он придает силу и отвагу, на которые существо не считало себя способным. Хотя его основная цель — наказание и несчастье другого существа, он также способствует и осуществлению личных интересов существа и даже достижению общего блага его рода. Но стоит ли говорить о том, насколько губительно для счастья существа то, что обычно именуют гневом, рассматривать ли его как неистовый порыв, который выводит существо из себя, или же как глубокое впечатление от нанесенного оскорбления, всегда сопровождаемого жаждой мести?

Ужасные последствия злопамятности и гнева не вызовут удивления, если иметь в виду, что, удовлетворяя эти жестокие страсти, освобождаешься от мучительных страданий, слагаешь с себя гнетущее бремя и избавляешься от навязчивого ощущения несчастья. Мстительный человек торопится положить конец своим невзгодам, способствуя несчастьям другого существа: исполнение его желаний сулит ему небывалое наслаждение. Но что представляет собой это наслаждение? Его можно сравнить с чувством, которое испытывает преступник в первые минуты после прекращения пытки, с внезапным временным прекращением его мучений, с передышкой, дарованной снисходительностью судей или, скорее, усталостью палача. То извращение, та утонченная бесчеловечность, та прихотливая жестокость, которые иногда присутствуют в мщении, суть не что иное, как постоянные попытки несчастного избежать дыбы;

это есть непрерывно возобновляющееся утоление ярости.

Есть существа, в которых эта страсть разгорается постепенно, но, если уж она разгорелась, ее нелегко погасить. Мстительный дух этих существ напоминает спящую фурию, которая, проснувшись, уже не успокоится, пока не получит удовлетворения: ее сон тем глубже и безмятежнее, чем тяжелее ноша, от которой она избавилась, чем страшнее пытка, от которой она освободилась. На галантном языке наслаждение, получаемое от предмета любви, зовется окончанием мук любовника; эта манера выражения подходит тогда, когда речь идет о мстительном человеке. Муки любви приятны и лестны, а муки, вызываемые жаждой мести, всегда ужасны.