Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
Это состояние ощущается как огромное несчастье, как горькое чувство, тяжесть которого ничем не облегчена.
Что же касается влияния этой страсти на разум и тело и ее пагубных последствий в различных жизненных обстоятельствах, то такое рассуждение завело бы нас слишком далеко; к тому же наши священнослужители вооружились нравственными принципами, сходными с религиозными, а наши священного сана риторы так давно провозглашают их со своих кафедр и в наших храмах, что, не желая больше ничего добавлять о роде человеческом, чтобы не затрагивать их права, мы ограничимся сказанным. Это относится к англиканской церкви, которая расплодила такое множество плохих проповедников. Галликанская церковь навсегда избавлена от подобных упреков благодаря Флешье, Боссюэ, Бурдалу и многим другим. Достаточно вышесказанного для доказательства того, что человек, поддающийся гневу, сам себя делает несчастным и что подверженность таким порывам есть болезнь характера, неизбежно приносящая существу несчастье.
Перейдем к сладострастию, к тому, что называют наслаждениями. Если бы то, ложность чего мы доказали, было верным, а именно что лучшая часть радостей жизни состоит в чувственных удовольствиях; если бы к тому же удовольствие было связано с внешними предметами, которые способны сами по себе в любое время доставить пропорциональное их количеству и их значимости удовольствие, то верным средством к достижению счастья было бы украшение собственной жизни всеми ценными вещами, которые непременно создают блаженство. Но как ни расписывали жизнь, полную блаженства, никакое богатство никогда не доставит безоблачного и постоянного счастья нашему разуму. С какой бы легкостью мы ни умножали удовольствия, получая все, что только может изобрести чувственность, все равно это напрасный труд, если какой-то порок внутренних свойств, какой-то недостаток в природной организации препятствуют получению наслаждения.
Замечено, что те, кто испортил себе желудок невоздержанностью и излишествами, испытывают не меньший аппетит, чем здоровые люди, однако аппетит этот ложный, совершенно неестественный; такова, например, жажда, которую испытывает пьяница или горячечный больной. Впрочем, удовлетворение естественного аппетита, то есть утоление жажды или голода, неизмеримо превосходит чувственное удовольствие, которое получают от чревоугодия наши самые ученые Петронии и самые утонченные сластолюбцы. Они сами не однажды чувствовали эту разницу. Пусть эти эпикурейцы, привыкшие упреждать появление аппетита, окажутся вынужденными в силу каких-то особых обстоятельств ожидать его появления и воздерживаться;
пусть этим лакомкам во время дорожной трапезы или завтрака на охоте придется довольствоваться лишь несколькими обычными и неприхотливыми блюдами, которые непривычны для их тонкого вкуса, но которым придали прелести голодание и упражнение; покушав с аппетитом, они охотно признают, что никогда не получали такого удовольствия от самых изысканных кушаний.
С другой стороны, часто приходится слышать от людей, которые некогда жили в трудах и заботах, питаясь просто и скудно, будто теперь, среди богатства и праздности, роскоши и изобилия, они сожалеют о потере аппетита и здоровья, которыми обладали в своем прежнем положении. Если идти наперекор природе, насиловать аппетит и вызывать ощущения, то чувствительность органов неизбежно пропадет. Из-за этого изъяна самые изысканные блюда будут казаться невкусными, и вскоре привычка лишит совершенства все предметы. Что же за этим последует? Потеря станет более мучительной, а обладание — менее отрадным. Тошнота, самое неприятное из всех ощущений, всегда преследует невоздержанных людей; апоплексическая тучность и пресыщение вызывают у них отрыжку и отвращение ко всему, что им предлагают, и вместо нескончаемых удовольствий, которые они намеревались извлечь из своего богатства, они зарабатывают лишь недуги, хвори, нечувствительность органов и неспособность к получению наслаждения; из этого следует, что вести образ жизни эпикурейца отнюдь не означает наслаждаться жизнью и пользоваться ее благами.
Не стоит и рассуждать о пагубных последствиях роскоши; из сказанного нами можно заключить, что она опасна для тела, так как наделяет его недугами, и гибельна для ума, который она превращает в глупость.
Что касается личного интереса существа, то очевидно, что безудержная погоня за удовлетворением желаний делает его более зависимым, так как умножает потребности; что вскоре оно будет считать свои средства, как бы значительны они ни были, недостаточными для покрытия всех необходимых расходов; что для удовлетворения стремления к роскоши придется прибегнуть к крайним средствам, быть может, пожертвовать честью ради возрастания доходов и унизиться до множества бесчестных поступков ради увеличения состояния. Но зачем мне тратить время, доказывая, что сластолюбец вредит сам себе? Ниже вы найдете его собственное объяснение. Не находя возможности противостоять увлекающему его потоку, он отдается в его власть, заявляя, будто прекрасно понимает, что находится на пути к верной гибели.
Что же касается влияния этой страсти на разум и тело и ее пагубных последствий в различных жизненных обстоятельствах, то такое рассуждение завело бы нас слишком далеко; к тому же наши священнослужители вооружились нравственными принципами, сходными с религиозными, а наши священного сана риторы так давно провозглашают их со своих кафедр и в наших храмах, что, не желая больше ничего добавлять о роде человеческом, чтобы не затрагивать их права, мы ограничимся сказанным. Это относится к англиканской церкви, которая расплодила такое множество плохих проповедников. Галликанская церковь навсегда избавлена от подобных упреков благодаря Флешье, Боссюэ, Бурдалу и многим другим. Достаточно вышесказанного для доказательства того, что человек, поддающийся гневу, сам себя делает несчастным и что подверженность таким порывам есть болезнь характера, неизбежно приносящая существу несчастье.
Перейдем к сладострастию, к тому, что называют наслаждениями. Если бы то, ложность чего мы доказали, было верным, а именно что лучшая часть радостей жизни состоит в чувственных удовольствиях; если бы к тому же удовольствие было связано с внешними предметами, которые способны сами по себе в любое время доставить пропорциональное их количеству и их значимости удовольствие, то верным средством к достижению счастья было бы украшение собственной жизни всеми ценными вещами, которые непременно создают блаженство. Но как ни расписывали жизнь, полную блаженства, никакое богатство никогда не доставит безоблачного и постоянного счастья нашему разуму. С какой бы легкостью мы ни умножали удовольствия, получая все, что только может изобрести чувственность, все равно это напрасный труд, если какой-то порок внутренних свойств, какой-то недостаток в природной организации препятствуют получению наслаждения.
Замечено, что те, кто испортил себе желудок невоздержанностью и излишествами, испытывают не меньший аппетит, чем здоровые люди, однако аппетит этот ложный, совершенно неестественный; такова, например, жажда, которую испытывает пьяница или горячечный больной. Впрочем, удовлетворение естественного аппетита, то есть утоление жажды или голода, неизмеримо превосходит чувственное удовольствие, которое получают от чревоугодия наши самые ученые Петронии и самые утонченные сластолюбцы. Они сами не однажды чувствовали эту разницу. Пусть эти эпикурейцы, привыкшие упреждать появление аппетита, окажутся вынужденными в силу каких-то особых обстоятельств ожидать его появления и воздерживаться;
пусть этим лакомкам во время дорожной трапезы или завтрака на охоте придется довольствоваться лишь несколькими обычными и неприхотливыми блюдами, которые непривычны для их тонкого вкуса, но которым придали прелести голодание и упражнение; покушав с аппетитом, они охотно признают, что никогда не получали такого удовольствия от самых изысканных кушаний.
С другой стороны, часто приходится слышать от людей, которые некогда жили в трудах и заботах, питаясь просто и скудно, будто теперь, среди богатства и праздности, роскоши и изобилия, они сожалеют о потере аппетита и здоровья, которыми обладали в своем прежнем положении. Если идти наперекор природе, насиловать аппетит и вызывать ощущения, то чувствительность органов неизбежно пропадет. Из-за этого изъяна самые изысканные блюда будут казаться невкусными, и вскоре привычка лишит совершенства все предметы. Что же за этим последует? Потеря станет более мучительной, а обладание — менее отрадным. Тошнота, самое неприятное из всех ощущений, всегда преследует невоздержанных людей; апоплексическая тучность и пресыщение вызывают у них отрыжку и отвращение ко всему, что им предлагают, и вместо нескончаемых удовольствий, которые они намеревались извлечь из своего богатства, они зарабатывают лишь недуги, хвори, нечувствительность органов и неспособность к получению наслаждения; из этого следует, что вести образ жизни эпикурейца отнюдь не означает наслаждаться жизнью и пользоваться ее благами.
Не стоит и рассуждать о пагубных последствиях роскоши; из сказанного нами можно заключить, что она опасна для тела, так как наделяет его недугами, и гибельна для ума, который она превращает в глупость.
Что касается личного интереса существа, то очевидно, что безудержная погоня за удовлетворением желаний делает его более зависимым, так как умножает потребности; что вскоре оно будет считать свои средства, как бы значительны они ни были, недостаточными для покрытия всех необходимых расходов; что для удовлетворения стремления к роскоши придется прибегнуть к крайним средствам, быть может, пожертвовать честью ради возрастания доходов и унизиться до множества бесчестных поступков ради увеличения состояния. Но зачем мне тратить время, доказывая, что сластолюбец вредит сам себе? Ниже вы найдете его собственное объяснение. Не находя возможности противостоять увлекающему его потоку, он отдается в его власть, заявляя, будто прекрасно понимает, что находится на пути к верной гибели.
|
|