Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
Повсюду, где это слово встречает осуждение, под ним следует понимать ложную набожность, как это делают Лабрюйер и Ларошфуко. Такой смысл слово приобрело в результате долгого и, быть может, неправильного употребления. Так велика власть нравственных принципов над нашим умом.
Что же такое нравственная добродетель? Каково общее влияние религии на порядочность? До какой степени предполагает она наличие порядочности? Верно ли утверждение, что атеизм исключает всякую порядочность и что невозможно обладать нравственной добродетелью, не признавая бога? Эти вопросы являются продолжением предыдущего размышления и составляют предмет первой книги.
Тема эта почти нова, однако она затруднительна и щекотлива для исследования. Не удивляйтесь же, что я использую несколько необычный метод. Вольность, которую позволяют себе некоторые современные писатели, внесла смятение в лагерь святош. Они настолько недовольны и озлоблены, что любое высказывание автора в защиту религии не помешает освистать его произведение, если и другим принципам он придал какое-то значение. С другой стороны, остроумцы и щеголи, привыкнув видеть в религии лишь заблуждения, которые они вечно выбирают предметом для своих шуток, побоятся пускаться в серьезное исследование (ибо те, кто размышляет и рассуждает, приводят их в ужас) и будут считать глупцом человека, исповедующего бескорыстие и уважающего религиозные принципы. Не нужно ожидать от них большей снисходительности, чем та, какую вы сами им оказываете. Я вижу, что они полны решимости так же осуждать нравственность своих противников, как их противники осуждают их собственную нравственность. И те и другие сочли бы себя изменниками, если бы отступили хоть на йоту. Только с помощью чуда удалось бы доказать первым, что в религии есть некоторые достоинства, а вторым, что не вся добродетель целиком сосредоточена на их стороне. Всякий, кто принадлежит к одному из этих противоположных лагерей, кто выступает в защиту религии и добродетели и обязуется, признавая за каждой силу и права, удерживать их в добром согласии, рискует, утверждаю я, прослыть дурным человеком. Я не раз спрашивал себя, почему все эти писания, конечная цель которых в сущности заключается в том, чтобы доставить людям нерушимое счастье, просвещая их сверхприродными истинами, не приносят того результата, которого от них можно было ожидать. Среди многих причин этого печального явления я различаю две — злобу читателей и бездарность писателя. Для того чтобы вынести здравое суждение о писателе, читатель должен был бы прочитать его произведение бесстрастно; а писатель, для того чтобы убедить читателя, должен был бы своим полным нелицеприятием утихомирить страсти, которых ему следует опасаться больше, чем рассуждений. Но нелицеприятный писатель и справедливый читатель — два единственно разумных существа, способных судить о предмете, о котором здесь идет речь. Я же скажу всем тем, кто собирается вступить в противоборство с пороком и безбожием: изучите самих себя, прежде чем писать. Если вы решились взяться за перо, привнесите в ваши писания как можно меньше желчи и как можно больше смысла. Не бойтесь наделить вашего противника слишком большим умом. Пусть благодаря вам он предстанет на поле битвы во всеоружии силы, ловкости и искусства. Если вы хотите, чтобы он признал себя побежденным, не считайте его трусом. Схватитесь с ним врукопашную, поразите его самые недоступные места. Если вам трудно сразить его — это только ваша вина; позаботьтесь о боевых припасах, как Аббади и Диттон, и смело выступайте на поле брани. Но если у вас не такие нервы и не такая броня, как у этих атлетов, почему бы вам не успокоиться? Разве вы не знаете, что глупая книга такого рода за один день принесет больше вреда, чем наилучшее произведение — добра? Ведь злоба людская такова, что, если вы не сказали ничего стоящего, ваше дело будет опошлено, причем вам окажут честь предположением о том, что ничего лучшего и сказать было нельзя. Однако я признаю, что существуют люди безнравственные до такой степени, чтобы приписывать атеизм и безверие тем, кого следовало бы пристыдить за их смехотворное тщеславие, а не наносить им формальное поражение. Ибо к чему стараться одержать над ними победу? Они ведь, в сущности, не являются неверующими. Если верить Монтеню, то обратить их сможет лишь медик: приближение опасности приведет их в растерянность. Он утверждает:
“Эти люди, хотя они и достаточно безумны, недостаточно, однако, сильны, чтобы внедрить безбожие в свое сознание. Они не преминут поднять руки к небу, если вы им нанесете хороший удар кинжалом в грудь, а когда страх или болезнь несколько утихомирит их разнузданный пыл и ослабит это преходящее умонастроение, они тотчас же опомнятся и покорно подчинятся установленным верованиям и обычаям. Одно дело — основательно усвоенная догма, и совсем другое — порожденные разгулом свихнувшегося ума поверхностные представления, которые, беспорядочно и постоянно сменяясь, теснятся в нашем воображении.
Что же такое нравственная добродетель? Каково общее влияние религии на порядочность? До какой степени предполагает она наличие порядочности? Верно ли утверждение, что атеизм исключает всякую порядочность и что невозможно обладать нравственной добродетелью, не признавая бога? Эти вопросы являются продолжением предыдущего размышления и составляют предмет первой книги.
Тема эта почти нова, однако она затруднительна и щекотлива для исследования. Не удивляйтесь же, что я использую несколько необычный метод. Вольность, которую позволяют себе некоторые современные писатели, внесла смятение в лагерь святош. Они настолько недовольны и озлоблены, что любое высказывание автора в защиту религии не помешает освистать его произведение, если и другим принципам он придал какое-то значение. С другой стороны, остроумцы и щеголи, привыкнув видеть в религии лишь заблуждения, которые они вечно выбирают предметом для своих шуток, побоятся пускаться в серьезное исследование (ибо те, кто размышляет и рассуждает, приводят их в ужас) и будут считать глупцом человека, исповедующего бескорыстие и уважающего религиозные принципы. Не нужно ожидать от них большей снисходительности, чем та, какую вы сами им оказываете. Я вижу, что они полны решимости так же осуждать нравственность своих противников, как их противники осуждают их собственную нравственность. И те и другие сочли бы себя изменниками, если бы отступили хоть на йоту. Только с помощью чуда удалось бы доказать первым, что в религии есть некоторые достоинства, а вторым, что не вся добродетель целиком сосредоточена на их стороне. Всякий, кто принадлежит к одному из этих противоположных лагерей, кто выступает в защиту религии и добродетели и обязуется, признавая за каждой силу и права, удерживать их в добром согласии, рискует, утверждаю я, прослыть дурным человеком. Я не раз спрашивал себя, почему все эти писания, конечная цель которых в сущности заключается в том, чтобы доставить людям нерушимое счастье, просвещая их сверхприродными истинами, не приносят того результата, которого от них можно было ожидать. Среди многих причин этого печального явления я различаю две — злобу читателей и бездарность писателя. Для того чтобы вынести здравое суждение о писателе, читатель должен был бы прочитать его произведение бесстрастно; а писатель, для того чтобы убедить читателя, должен был бы своим полным нелицеприятием утихомирить страсти, которых ему следует опасаться больше, чем рассуждений. Но нелицеприятный писатель и справедливый читатель — два единственно разумных существа, способных судить о предмете, о котором здесь идет речь. Я же скажу всем тем, кто собирается вступить в противоборство с пороком и безбожием: изучите самих себя, прежде чем писать. Если вы решились взяться за перо, привнесите в ваши писания как можно меньше желчи и как можно больше смысла. Не бойтесь наделить вашего противника слишком большим умом. Пусть благодаря вам он предстанет на поле битвы во всеоружии силы, ловкости и искусства. Если вы хотите, чтобы он признал себя побежденным, не считайте его трусом. Схватитесь с ним врукопашную, поразите его самые недоступные места. Если вам трудно сразить его — это только ваша вина; позаботьтесь о боевых припасах, как Аббади и Диттон, и смело выступайте на поле брани. Но если у вас не такие нервы и не такая броня, как у этих атлетов, почему бы вам не успокоиться? Разве вы не знаете, что глупая книга такого рода за один день принесет больше вреда, чем наилучшее произведение — добра? Ведь злоба людская такова, что, если вы не сказали ничего стоящего, ваше дело будет опошлено, причем вам окажут честь предположением о том, что ничего лучшего и сказать было нельзя. Однако я признаю, что существуют люди безнравственные до такой степени, чтобы приписывать атеизм и безверие тем, кого следовало бы пристыдить за их смехотворное тщеславие, а не наносить им формальное поражение. Ибо к чему стараться одержать над ними победу? Они ведь, в сущности, не являются неверующими. Если верить Монтеню, то обратить их сможет лишь медик: приближение опасности приведет их в растерянность. Он утверждает:
“Эти люди, хотя они и достаточно безумны, недостаточно, однако, сильны, чтобы внедрить безбожие в свое сознание. Они не преминут поднять руки к небу, если вы им нанесете хороший удар кинжалом в грудь, а когда страх или болезнь несколько утихомирит их разнузданный пыл и ослабит это преходящее умонастроение, они тотчас же опомнятся и покорно подчинятся установленным верованиям и обычаям. Одно дело — основательно усвоенная догма, и совсем другое — порожденные разгулом свихнувшегося ума поверхностные представления, которые, беспорядочно и постоянно сменяясь, теснятся в нашем воображении.
|
|