Кто бы ни побуждал людей под предлогом настоящего или будущего блага именем божьим совершать предательства, быть неблагодарными и жестокими, кто бы ни призывал людей преследовать своих ближних из дружеских чувств, от нечего делать истязать военнопленных, осквернять алтари человеческой кровью, мучить самих себя, жестоко умерщвлять свою плоть, поносить самих себя в припадке рвения в присутствии своих божеств и совершать к их чести и удовольствию бесчеловечные и жестокие поступки,— пусть они откажутся подчиняться, если они добродетельны, и не позволяют напрасным и привычным похвалам или обманчивым и суеверным пророчествам заглушить крик природы и советы добродетели. Религия призывает: укрощайте свои страсти. Щадите себя, призывает природа. Всегда возможно удовлетворить требованиям и той и другой. По крайней мере, надо это допустить. Ведь было бы весьма странно, если бы человек вынужден был стать своим собственным убийцей, для того чтобы быть добродетельным. Это не укрылось бы от озлобленных пиетистов, если бы они осмелились попросить совета у разума. Ответ был бы следующим: тот, кто застрелился оттого, что борьба с самим собой ему наскучила, был безумцем. Но менее ли безумен тот, кто, возмущенный этим быстрым способом, из любви к богу и для спасения своей души принимал бы ежедневно малую дозу яда, который бы незаметно свел его в могилу? Конечно, не менее. Если преступление заключается в самоубийстве, какая разница, убивает он себя голодовкой и бессонницей или мышьяком и ртутью, мгновенно или в течение десяти лет, власяницей и бичом, пистолетом или кинжалом? Это спор о форме преступления, это извинения за цвет яда. Такова была мысль святого Августина. Те, кто надеется почтить бога подобными излишествами, впадают в такое же суеверие, как и язычники, о которых он говорит в своем великолепном трактате о Граде божием. Все эти поступки, запрещенные человечностью, всегда будут ужасны вопреки варварским нравам, переменчивым законам и ложным религиям, их предписывающим. Но ничто не способно поколебать вечные законы справедливости. Дерзость вольнодумного египтянина, который, не побоявшись доктрины священной коллегии, отказался бы воздавать почести существам, предназначенным на съедение, и поклоняться кошке, крокодилу, луковице, была бы полностью оправдана нелепостью этой религии. Никакую догму, ведущую к грубому нарушению естественного закона, нельзя исполнять со спокойной совестью. Когда природа и нравственность выступают против священнослужителей, послушание является преступлением. Кто возразит, что легковерный египтянин, пославший на гибель своего отца, чтобы помочь своему богу, не совершил настоящего отцеубийства? Если когда-нибудь мне скажут: предавай, кради, грабь, убивай — так повелевает твой бог, я не раздумывая отвечу: предательство, кража, грабеж, убийство суть преступления, значит, это не божье приказание. Чистота нравственности может предполагать истинность религии; но падение нравственности доказывает ложность религии, превозносящей это развращение. Какое неоспоримое преимущество над всеми прочими религиями дает христианству одно это размышление! Чью нравственность можно сравнить с нравственностью Иисуса Христа?!

РАЗДЕЛ 4.

Существа, которых волнуют лишь осязаемые предметы, могут быть хорошими или дурными в зависимости от того, хорошо или плохо упорядочены их явные аффекты. Совсем иначе обстоит дело у существ, способных обнаружить в нравственном добре или зле разумные причины для влечения (affection) или отвращения; ибо, как бы беспорядочны ни были явные аффекты у такого рода индивидуума, его нрав будет добрым и само существо — в целом добродетельным, пока эти необузданные аффекты будут подчинены аффектам обдуманным, о которых уже шла речь.

Более того. Если у него бурный, вспыльчивый, влюбчивый характер и если, укротив эти страсти, невзирая на их сопротивление, существо обратится к добродетели, мы скажем, что его заслуга тем более велика; и мы окажемся правы. Если тем не менее частный интерес был единственной сдерживающей его преградой; если оно не чувствовало очарования добродетели и его единственным достоянием были его пороки, то, как мы уже доказала, от этого оно не станет более добродетельным. Однако очевидно, что если вспыльчивый человек по доброй воле и без малейшего низкого или рабского побуждения сдерживает порыв гнева, а сластолюбец обуздывает свою страсть; если и тот и другой, преодолев свои сильные склонности, стали один робким, а второй спокойным и ласковым, мы оценим их добродетель гораздо более высоко, чем если бы у них на пути не было препятствий. Как же так? Неужели склонность к пороку подчеркивает добродетель? Разве извращенные наклонности необходимы для довершения (понятия) добродетельного человека?

Вот к чему сводятся такого рода трудности. Если необузданные аффекты порой дают о себе знать, но при этом подавляются сверху, то налицо неоспоримое доказательство того, что добродетель преобладает и господствует над характером. Но если существо по-настоящему добродетельное не искушается своими страстями, то можно сказать, что оно следует принципам добродетели, не упражняя при этом свои силы.