Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
Действительно, если, рисуя голову, художник вздумал бы поместить зубы под подбородком, глаза на затылке, а язык на лбу; если бы к тому же все эти части были несоразмерны между собой, зубы слишком большими, а глаза слишком маленькими относительно головы в целом, то все изящество рисунка не позволило бы нам восхищаться этим лицом. “Но,— добавите вы,— мы им не восхищаемся, ибо оно ни на что не похоже”. Допуская это, я повторяю тот же вопрос. Что же вы имеете в виду под словом чудовище? Неужели существо, которое похоже на что-нибудь вроде сирены, крылатого коня, фавна, сфинкса, химеры и крылатого дракона? Не кажется ли вам, что это детища воображения художников и поэтому не имеют ничего нелепого в своем сложении, что, хотя их не существует в природе, в них нет ничего противоречащего идее связи, гармонии, порядка и соразмерности? Больше того, не очевидно ли, что, как только эти существа вступят в слишком сильное противоречие с этими идеями, они перестанут быть красивыми? Однако если эти существа не встречаются в природе, то кто может определить длину хвоста сирены, размах крыльев дракона, расположение глаз у сфинкса, толщину волосатой ляжки и размер Копыта сатира? Ведь это не произвольные величины. Можно ответить, что для того, чтобы называть красивыми эти возможные существа, мы безосновательно пожелали, чтобы живопись соблюдала в их изображении такие же соотношения, что и те, которые мы наблюдаем у живущих существ, и что в этом случае наше восхищение вызывается сходством. Значит, вопрос сводится к выяснению того, согласно разуму или из каприза мы требуем соблюдения законов, относящихся к живым существам, в изображении существ вымышленных. Это решенный вопрос, если обратить внимание на то, что на картине сфинкс, крылатый конь и сатир или находятся в действии, или же неуместны. Если они действуют, то расположение их на полотне сходно с положением во вселенной мужчины, женщины, лошади и прочих животных. Следовательно, во вселенной функции, которые предстоит выполнить, определяют организацию: организация бывает более или менее совершенной в зависимости от того, насколько легко автомат сможет выполнять благодаря ей свои функции. Ведь красивым мужчиной называют того, соразмерность членов которого как нельзя лучше соответствует выполнению животных функций. Но эти преимущества в строении отнюдь не воображаемые: производящие их формы непроизвольны, как непроизвольна красота, являющаяся следствием этих форм. Все это очевидно для всякого, кто немного знаком с геометрическими пропорциями частей, необходимыми для животной организации.
Итак, изображения тел, краски и звуки, так же как и осязаемые предметы, постоянно воздействуют на наши глаза, затрагивают наши чувства даже во сне. Мыслящие и нравственные существа с такой же силой воздействуют на ум, постоянно применяют и упражняют его. Эти формы пленяют ум даже в отсутствие самих объектов. Но разве сердце равнодушно взирает на картины нравов, которые вынужден набрасывать рассудок и которые почти всегда присутствуют в нем? В этом отношении я полагаюсь на внутреннее чувство, говорящее мне, что развращенность сердца, суждения которого так же обусловлены, как и движения ума, никогда не доходит до того, чтобы человек не различал прекрасное и безобразное, и что оно не упустит случая одобрить естественность и честность и отвергнуть нечестность и развращенность, особенно при отсутствии корысти. Так беспристрастный знаток, прогуливаясь по картинной галерее и восхищаясь смелостью мазка, нежностью чувства, поддается какому-нибудь аффекту и пренебрежительно оставляет без внимания все, что оскорбляет чувство прекрасного.
Чувства, склонности, аффекты, настроения и, следовательно, все поведение существ в различных жизненных ситуациях являются предметом бесконечного множества картин, созданных рассудком, который быстро схватывает и живо передает добро и зло. Это — новое испытание, новое упражнение для сердца, которое в нормальном, здоровом состоянии подвержено действию разумного и прекрасного, но в развращенном состоянии отвергает свои познания и принимает ужасное и уродливое.
Значит, нет нравственной добродетели, нет достоинства при отсутствии ясных и четких понятий общего блага и осмысленного знания того, что хорошо или дурно в нравственном смысле, что достойно восхищения, а что — ненависти, что справедливо и что несправедливо. Ведь хотя мы и говорим о плохой лошади, что она с пороком, но никогда не называем хорошую лошадь и никакое другое глупое и безмозглое животное, как бы послушно оно ни было, достойным и добродетельным.
Пусть существо можно назвать великодушным, приветливым, непреклонным и способным к состраданию, но если оно никогда не размышляло над тем, как оно поступает и как поступают на его глазах другие; если оно не имеет никакого четкого и ясного представления о добре и зле;
если прелесть добродетели и порядочности отнюдь не вызывает у него восхищения, то его характер в принципе вовсе не добродетелен. Этому существу еще предстоит получить действенное знание о порядочности, для того чтобы определить ее, и бескорыстную любовь к добродетели, ведь только одна эта любовь способна придать ценность его действиям.
Итак, изображения тел, краски и звуки, так же как и осязаемые предметы, постоянно воздействуют на наши глаза, затрагивают наши чувства даже во сне. Мыслящие и нравственные существа с такой же силой воздействуют на ум, постоянно применяют и упражняют его. Эти формы пленяют ум даже в отсутствие самих объектов. Но разве сердце равнодушно взирает на картины нравов, которые вынужден набрасывать рассудок и которые почти всегда присутствуют в нем? В этом отношении я полагаюсь на внутреннее чувство, говорящее мне, что развращенность сердца, суждения которого так же обусловлены, как и движения ума, никогда не доходит до того, чтобы человек не различал прекрасное и безобразное, и что оно не упустит случая одобрить естественность и честность и отвергнуть нечестность и развращенность, особенно при отсутствии корысти. Так беспристрастный знаток, прогуливаясь по картинной галерее и восхищаясь смелостью мазка, нежностью чувства, поддается какому-нибудь аффекту и пренебрежительно оставляет без внимания все, что оскорбляет чувство прекрасного.
Чувства, склонности, аффекты, настроения и, следовательно, все поведение существ в различных жизненных ситуациях являются предметом бесконечного множества картин, созданных рассудком, который быстро схватывает и живо передает добро и зло. Это — новое испытание, новое упражнение для сердца, которое в нормальном, здоровом состоянии подвержено действию разумного и прекрасного, но в развращенном состоянии отвергает свои познания и принимает ужасное и уродливое.
Значит, нет нравственной добродетели, нет достоинства при отсутствии ясных и четких понятий общего блага и осмысленного знания того, что хорошо или дурно в нравственном смысле, что достойно восхищения, а что — ненависти, что справедливо и что несправедливо. Ведь хотя мы и говорим о плохой лошади, что она с пороком, но никогда не называем хорошую лошадь и никакое другое глупое и безмозглое животное, как бы послушно оно ни было, достойным и добродетельным.
Пусть существо можно назвать великодушным, приветливым, непреклонным и способным к состраданию, но если оно никогда не размышляло над тем, как оно поступает и как поступают на его глазах другие; если оно не имеет никакого четкого и ясного представления о добре и зле;
если прелесть добродетели и порядочности отнюдь не вызывает у него восхищения, то его характер в принципе вовсе не добродетелен. Этому существу еще предстоит получить действенное знание о порядочности, для того чтобы определить ее, и бескорыстную любовь к добродетели, ведь только одна эта любовь способна придать ценность его действиям.
|
|