Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
У нас есть возможность ежедневно выслушивать подобные речи; сказанного мною достаточно, чтобы сделать заключение о том, что похотливость, разврат и всевозможные излишества противоречат истинным интересам и земному счастью существа.
Имеется вид сладострастия гораздо более высокого порядка, чем тот, о котором мы уже говорили. Его цель — сохранение рода. Строго говоря, его нельзя считать личной страстью. Подобно любому общественному аффекту, он одушевляется любовью и нежностью, а к духовному удовольствию, которое он сам по себе способен доставить, присоединяется еще и чувственное наслаждение. Внимание природы к поддержанию всякой системы так велико, что с помощью некоей животной потребности и какого-то внутреннего чувства неудовлетворенности, которыми она наделила существа, она вынуждает представителей обоих полов сблизиться и совместно заняться продолжением рода. Но входит ли в интересы существа испытывать эту потребность в большой мере? Этот вопрос нам нужно обсудить.
Мы достаточно говорили и о естественных влечениях, и о неестественных наклонностях, чтобы без колебаний обратиться к этой теме. Если согласиться, что в погоне за всяким другим удовольствием есть определенная доза усердия, которую нельзя превысить, не повредив этим наслаждению и, следовательно, не причинив вреда своим истинным интересам, то благодаря какой особенности этот вид удовольствия выходит за рамки общего закона и вообще не ограничивается никакими рамками? Нам известны другие пылкие ощущения, которые на определенном уровне всегда становятся сладострастными, но избыток которых мучителен. Таков смех, вызываемый щекоткой; обладая родовым сходством с наслаждением и всеми его чертами, он все же является мучительным. То же самое происходит и при том виде сладострастия, о котором мы ведем речь:
есть характеры, пропитанные селитрой и серой, постоянно находящиеся в процессе брожения, причем при температуре, вызывающей у тела движения, частота и длительность которых являются симптомами болезни, описанной в медицине и получившей соответствующее название. Если бы какие-нибудь грубые сластолюбцы и могли радоваться подобному состоянию и наслаждаться им, то я сомневаюсь, что люди утонченные, считающие наслаждение наивысшим благом и основным своим занятием, сошлись бы с ними во мнении.
Но если во всяком сладострастном ощущении есть предел, где завершается наслаждение и начинается исступление, если у страсти есть границы, которые нельзя перейти, не повредив интересам существа, то кто же устанавливает эти границы? Кто определяет этот предел? “Одна лишь природа может судить о вещах”. Но где же эта природа? “Где? В исходном состоянии существ; в человеке, порочное воспитание которого еще не успело испортить его чувства”. Тот, кому посчастливилось с юных лет примениться к естественному образу жизни и получить воспитание в духе умеренности, обладая даром честности и будучи надежно защищенным от излишеств и распущенности, безраздельно властвует над своими желаниями; но невольники его ничуть не меньше подходят для удовольствий из-за того, что находятся в рабстве; напротив, будучи здоровыми, крепкими, полными силы и выносливости, нерастраченных на излишества и злоупотребления, они только лучше выполняют свои функции. Если же предположить, что вся разница между органами и ощущениями двух существ заключается лишь в той разнице, которая создается воздержанным или невоздержанным образом жизни, и сравнить исходя из опыта сумму удовольствий, получаемых теми и другими, то я нисколько не сомневаюсь, что, не думая о последствиях, а принимая во внимание лишь чувственное наслаждение, мы высказались бы в пользу умеренного и добродетельного человека.
Не говоря уже о вреде, который это исступление наносит крепости членов и здоровью тела, ущерб, наносимый разуму, еще больше, хотя его меньше опасаются. Безразличие к какому бы то ни было движению вперед, жалкое времяпровождение, апатия, слабость характера, бездействие одних страстей и буйство множества других, на обуздание которых у истощенного, притупленного ума не хватает ни силы, ни смелости,— таковы ощутимые последствия этого излишества.
Не менее очевидны неприятности, приносимые обществу этим видом неумеренности, и выгоды, которые оно получает от противоположного чувства — умеренности. Никакая из страстей не обходится так деспотично со своими невольниками. Дань нисколько не умеряет ее владычества: чем больше она получает, тем больше требует. Врожденные скромность и простодушие, честность и верность являются главными ее жертвами. Никакие неудержимые причуды необузданных аффектов не вызывают таких бед и не приводят существо столь неуклонно к несчастью.
Что касается этой страсти, которая с полным основанием может быть названа корыстной, ибо цель ее — обладание богатством, милостями судьбы и так называемым положением в свете, то она может быть полезной для общества и совместимой с добродетелью лишь при условии, что она не возбуждает никаких тревожных желаний. Ловкость, необходимая для процветания семейств и для могущества государства, есть дитя интереса; но если у существа интерес преобладает, от этого пострадают его личное счастье и общественное благо.
Имеется вид сладострастия гораздо более высокого порядка, чем тот, о котором мы уже говорили. Его цель — сохранение рода. Строго говоря, его нельзя считать личной страстью. Подобно любому общественному аффекту, он одушевляется любовью и нежностью, а к духовному удовольствию, которое он сам по себе способен доставить, присоединяется еще и чувственное наслаждение. Внимание природы к поддержанию всякой системы так велико, что с помощью некоей животной потребности и какого-то внутреннего чувства неудовлетворенности, которыми она наделила существа, она вынуждает представителей обоих полов сблизиться и совместно заняться продолжением рода. Но входит ли в интересы существа испытывать эту потребность в большой мере? Этот вопрос нам нужно обсудить.
Мы достаточно говорили и о естественных влечениях, и о неестественных наклонностях, чтобы без колебаний обратиться к этой теме. Если согласиться, что в погоне за всяким другим удовольствием есть определенная доза усердия, которую нельзя превысить, не повредив этим наслаждению и, следовательно, не причинив вреда своим истинным интересам, то благодаря какой особенности этот вид удовольствия выходит за рамки общего закона и вообще не ограничивается никакими рамками? Нам известны другие пылкие ощущения, которые на определенном уровне всегда становятся сладострастными, но избыток которых мучителен. Таков смех, вызываемый щекоткой; обладая родовым сходством с наслаждением и всеми его чертами, он все же является мучительным. То же самое происходит и при том виде сладострастия, о котором мы ведем речь:
есть характеры, пропитанные селитрой и серой, постоянно находящиеся в процессе брожения, причем при температуре, вызывающей у тела движения, частота и длительность которых являются симптомами болезни, описанной в медицине и получившей соответствующее название. Если бы какие-нибудь грубые сластолюбцы и могли радоваться подобному состоянию и наслаждаться им, то я сомневаюсь, что люди утонченные, считающие наслаждение наивысшим благом и основным своим занятием, сошлись бы с ними во мнении.
Но если во всяком сладострастном ощущении есть предел, где завершается наслаждение и начинается исступление, если у страсти есть границы, которые нельзя перейти, не повредив интересам существа, то кто же устанавливает эти границы? Кто определяет этот предел? “Одна лишь природа может судить о вещах”. Но где же эта природа? “Где? В исходном состоянии существ; в человеке, порочное воспитание которого еще не успело испортить его чувства”. Тот, кому посчастливилось с юных лет примениться к естественному образу жизни и получить воспитание в духе умеренности, обладая даром честности и будучи надежно защищенным от излишеств и распущенности, безраздельно властвует над своими желаниями; но невольники его ничуть не меньше подходят для удовольствий из-за того, что находятся в рабстве; напротив, будучи здоровыми, крепкими, полными силы и выносливости, нерастраченных на излишества и злоупотребления, они только лучше выполняют свои функции. Если же предположить, что вся разница между органами и ощущениями двух существ заключается лишь в той разнице, которая создается воздержанным или невоздержанным образом жизни, и сравнить исходя из опыта сумму удовольствий, получаемых теми и другими, то я нисколько не сомневаюсь, что, не думая о последствиях, а принимая во внимание лишь чувственное наслаждение, мы высказались бы в пользу умеренного и добродетельного человека.
Не говоря уже о вреде, который это исступление наносит крепости членов и здоровью тела, ущерб, наносимый разуму, еще больше, хотя его меньше опасаются. Безразличие к какому бы то ни было движению вперед, жалкое времяпровождение, апатия, слабость характера, бездействие одних страстей и буйство множества других, на обуздание которых у истощенного, притупленного ума не хватает ни силы, ни смелости,— таковы ощутимые последствия этого излишества.
Не менее очевидны неприятности, приносимые обществу этим видом неумеренности, и выгоды, которые оно получает от противоположного чувства — умеренности. Никакая из страстей не обходится так деспотично со своими невольниками. Дань нисколько не умеряет ее владычества: чем больше она получает, тем больше требует. Врожденные скромность и простодушие, честность и верность являются главными ее жертвами. Никакие неудержимые причуды необузданных аффектов не вызывают таких бед и не приводят существо столь неуклонно к несчастью.
Что касается этой страсти, которая с полным основанием может быть названа корыстной, ибо цель ее — обладание богатством, милостями судьбы и так называемым положением в свете, то она может быть полезной для общества и совместимой с добродетелью лишь при условии, что она не возбуждает никаких тревожных желаний. Ловкость, необходимая для процветания семейств и для могущества государства, есть дитя интереса; но если у существа интерес преобладает, от этого пострадают его личное счастье и общественное благо.
|
|