Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
Рассматриваемая с этой точки зрения страсть является разновидностью естественных аффектов, ибо, так как ее предмет выходит за рамки индивидуальной системы существа, надо либо счесть ее бесполезной, излишней и, следовательно, неестественной, либо, принимая ее такой, какая она есть, считать ее разумным наслаждением, порожденным созерцанием чисел, гармонии, пропорций и соразмерностей, которые наблюдаются в строении существ, устанавливающих порядок вещей и являющихся опорой вселенной.
Итак, если это удовольствие, происходящее от созерцания, так велико, что никакое чувственное наслаждение не может с ним сравниться, то каково же будет удовольствие, получаемое от добродетели, проявленной в каком-нибудь героическом поступке? Ведь именно в этом случае, для того чтобы счастье существа стало полным, к почти чудодейственным сердечным порывам добавляется одобрение разума. Действительно, какая есть в мире лучшая тема для размышлений, какой более благодарный материал для созерцания, чем благородный и добродетельный поступок?!
Имеется ли что-нибудь такое, углубленное знание чего и воспоминание о чем может принести более чистое, глубокое, полное и длительное удовлетворение?
Если в страсти, сближающей мужчину и женщину, присутствует и душевная нежность и чувственная пылкость, если любовь к партнеру и стремление к наслаждению одинаковы, то до каких вершин доходит наслаждение! И насколько различаются по силе чувство и желание! Первое заставляет неустанно трудиться и даже презирать смерть только ради предмета своей любви, без расчета на какое-либо вознаграждение. Ибо на чем бы зиждилась эта надежда? На благах земной жизни? Смерть — конец всему. На благах жизни загробной? Я не могу назвать законодателя, который согласился бы открыть райские врата героям-любовникам и вознаградить их за славные труды.
Итак, духовные удовольствия, порожденные общественными аффектами, превосходят чувственные наслаждения. Но это еще не все: они также не зависят ни от хорошего здоровья и настроения, ни от бодрости, ни от каких-либо преимуществ благосостояния и богатства. Если, несмотря на опасности, страх, невзгоды, утраты и недуги, удается сохранить общественные аффекты, значит, счастье вне опасности. Удары, наносимые добродетели, отнюдь не разрушают удовольствия, которое ей сопутствует. Скажу больше: эта красавица милее и трогательнее в грусти и в слезах, чем в вихре развлечений. Ее меланхолия имеет свои особенности: в невзгодах она не пускается в нежные и утешительные излияния. Если, несмотря на невзгоды, она сохраняет кротость, то ее обаяние и слава возрастают. Во всем своем великолепии добродетель выступает лишь при ветреной и облачной погоде. Вся ценность общественных аффектов обнаруживается только в больших несчастьях. Если внимательно проследить определенный вид страстей, как это делается при постановке хорошей трагедии, то можно сделать вывод, что никакое наслаждение по длительности действия не сравнится с наслаждением, испытываемым от иллюзий. Тот, кто умеет заинтересовать нас участью достоинства и добродетели, растрогать судьбой добрых людей и пробудить все, что в нас есть человеческого,— тот, повторяю, вызывает у нас восторг и доставляет нам умственное и душевное удовольствие, превосходящее все наслаждения чувственные. Из этого можно заключить, что тот, кто обладает общественными аффектами, познает духовное наслаждение.
Теперь докажем, что такие наслаждения являются следствием общественных аффектов. Отметим сперва, что по отношению к разуму цель общественных аффектов — в передаче окружающим испытываемого тобой наслаждения, в разделении их наслаждений и в удовольствии, которое доставляют тебе их уважение и одобрение.
Пренебрегать передачей своих наслаждений может только существо, изначально целиком испорченное. Теперь я перейду к удовольствию, получаемому от разделения счастья других и сочувствия этому счастью, к тому наслаждению, которое мы испытываем, когда сочувствуем счастью окружающих нас существ, узнавая о нем или по их рассказам, или же по их внешнему виду, жестам, по издаваемым ими звукам, пусть даже существа эти принадлежат к другому виду — только бы отличительные признаки их радости были нам понятны. Радость сопричастности так отрадна и столь часто встречается, что, вспомнив все приятные моменты нашей жизни, мы не станем отрицать, что радость эта занимала самую большую и самую приятную ее часть.
Что же касается свидетельств того, что мы заслуживаем уважения и дружбы себе подобных,— свидетельств, которые мы сами себе приводим, то ничто другое не способствует в большей мере духовному удовлетворению и счастью даже тех лиц, которых называют сладострастными в самом гнусном значении этого слова. Существа, меньше всего заинтересованные в том, чтобы иметь заслуги перед своим родом, при случае охотно выставляют напоказ свой прямой и нравственный характер.
Итак, если это удовольствие, происходящее от созерцания, так велико, что никакое чувственное наслаждение не может с ним сравниться, то каково же будет удовольствие, получаемое от добродетели, проявленной в каком-нибудь героическом поступке? Ведь именно в этом случае, для того чтобы счастье существа стало полным, к почти чудодейственным сердечным порывам добавляется одобрение разума. Действительно, какая есть в мире лучшая тема для размышлений, какой более благодарный материал для созерцания, чем благородный и добродетельный поступок?!
Имеется ли что-нибудь такое, углубленное знание чего и воспоминание о чем может принести более чистое, глубокое, полное и длительное удовлетворение?
Если в страсти, сближающей мужчину и женщину, присутствует и душевная нежность и чувственная пылкость, если любовь к партнеру и стремление к наслаждению одинаковы, то до каких вершин доходит наслаждение! И насколько различаются по силе чувство и желание! Первое заставляет неустанно трудиться и даже презирать смерть только ради предмета своей любви, без расчета на какое-либо вознаграждение. Ибо на чем бы зиждилась эта надежда? На благах земной жизни? Смерть — конец всему. На благах жизни загробной? Я не могу назвать законодателя, который согласился бы открыть райские врата героям-любовникам и вознаградить их за славные труды.
Итак, духовные удовольствия, порожденные общественными аффектами, превосходят чувственные наслаждения. Но это еще не все: они также не зависят ни от хорошего здоровья и настроения, ни от бодрости, ни от каких-либо преимуществ благосостояния и богатства. Если, несмотря на опасности, страх, невзгоды, утраты и недуги, удается сохранить общественные аффекты, значит, счастье вне опасности. Удары, наносимые добродетели, отнюдь не разрушают удовольствия, которое ей сопутствует. Скажу больше: эта красавица милее и трогательнее в грусти и в слезах, чем в вихре развлечений. Ее меланхолия имеет свои особенности: в невзгодах она не пускается в нежные и утешительные излияния. Если, несмотря на невзгоды, она сохраняет кротость, то ее обаяние и слава возрастают. Во всем своем великолепии добродетель выступает лишь при ветреной и облачной погоде. Вся ценность общественных аффектов обнаруживается только в больших несчастьях. Если внимательно проследить определенный вид страстей, как это делается при постановке хорошей трагедии, то можно сделать вывод, что никакое наслаждение по длительности действия не сравнится с наслаждением, испытываемым от иллюзий. Тот, кто умеет заинтересовать нас участью достоинства и добродетели, растрогать судьбой добрых людей и пробудить все, что в нас есть человеческого,— тот, повторяю, вызывает у нас восторг и доставляет нам умственное и душевное удовольствие, превосходящее все наслаждения чувственные. Из этого можно заключить, что тот, кто обладает общественными аффектами, познает духовное наслаждение.
Теперь докажем, что такие наслаждения являются следствием общественных аффектов. Отметим сперва, что по отношению к разуму цель общественных аффектов — в передаче окружающим испытываемого тобой наслаждения, в разделении их наслаждений и в удовольствии, которое доставляют тебе их уважение и одобрение.
Пренебрегать передачей своих наслаждений может только существо, изначально целиком испорченное. Теперь я перейду к удовольствию, получаемому от разделения счастья других и сочувствия этому счастью, к тому наслаждению, которое мы испытываем, когда сочувствуем счастью окружающих нас существ, узнавая о нем или по их рассказам, или же по их внешнему виду, жестам, по издаваемым ими звукам, пусть даже существа эти принадлежат к другому виду — только бы отличительные признаки их радости были нам понятны. Радость сопричастности так отрадна и столь часто встречается, что, вспомнив все приятные моменты нашей жизни, мы не станем отрицать, что радость эта занимала самую большую и самую приятную ее часть.
Что же касается свидетельств того, что мы заслуживаем уважения и дружбы себе подобных,— свидетельств, которые мы сами себе приводим, то ничто другое не способствует в большей мере духовному удовлетворению и счастью даже тех лиц, которых называют сладострастными в самом гнусном значении этого слова. Существа, меньше всего заинтересованные в том, чтобы иметь заслуги перед своим родом, при случае охотно выставляют напоказ свой прямой и нравственный характер.
|
|