Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
III, с. 315) в полной безопасности, и я горжусь тем, что в этой области могу не бояться ни упреков, ни справедливого порицания. Мое религиозное уважение и глубокое почтение к откровению так велики, что в этом произведении я стараюсь не только не оспаривать, но даже не упоминать божественные тайны, поведанные нам через откровение. Доверие, даруемое истиной, дает мне право заявить, что я никогда не избирал эти высокие понятия предметом своих трудов и частных заметок и что я протестую против утверждения, будто мое поведение не соответствовало заветам церкви, дозволенной нашими законами. Таким образом, можно сказать абсолютно точно, что, будучи всецело приверженным религии своей страны, я следую в полной мере всем ее догмам и глубина ее, поражающая мой ум, ни в коей мере не уменьшает мою веру”.
Я не понимаю, как после столь торжественных заверении в полной душевной и умственной приверженности святым тайнам религии находится человек, настолько несправедливый, чтобы причислять М... Ш... к числу Асгилов, Тиндалов и Толандов, христиан, осужденных церковью, и авторов, осужденных Литературной республикой,— плохих протестантов и жалких писак. Свифт, который, безусловно, хорошо в этом разбирается, высказывает суждение по этому поводу в своем насмешливом шедевре. “Можно ли предположить, что Асгил имел бы большое дарование, а Толанд был бы философом, если бы религия, эта неисчерпаемая тема, не наделила их щедро умом и силлогизмами? Какая другая тема, замкнутая в рамках природы и искусства, была бы способна принести Тиндалу славу глубокого автора и популярность среди читателей? Если бы сотня писателей такого масштаба употребила свое искусство для защиты христианства, эти писатели сначала были бы полностью забыты”.
IV. Наконец, все, что мы скажем о пользе познания бога народами, применимо в еще большей степени к познанию бога христианами. Каждая строка этого произведения даст пищу для ума. И вот уже читатель подошел к дверям нашего храма. Священнослужителю остается лишь подвести его к подножию алтаря — это его задача. Философ свою выполнил.
Мне остается сказать лишь несколько слов о том, как я трактовал М... Ш... Я читал и перечитывал его произведения; я проникся его духом и, так сказать, закрыл книгу, взявшись за перо. С добром ближнего еще никогда не поступали так вольно. Я сократил то, что показалось мне слишком пространным, расширил то, что нашел слишком сжатым, умерил дерзкие замыслы. Размышления, сопровождающие произведения такого рода, столь многочисленны, что Опыт М... Ш..., который является не чем иным, как метафизическим доказательством, превратился в довольно значительные основы нравственности. Единственное, что я сохранил в неприкосновенности,— это порядок, который нельзя было упростить,— ведь чтение этого произведения требует напряжения ума. Те, у кого не хватает силы или смелости изучить пространное рассуждение, могут не приниматься за чтение; мой труд предназначается не для них.
ОПЫТ О ДОСТОИНСТВЕ И ДОБРОДЕТЕЛИ.
КНИГА ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
РАЗДЕЛ 1.
Религия и добродетель связаны так многообразно, что обычно их считают неразлучными подругами. Об этой связи думают столь благосклонно, что едва ли позволяют оставить ее без внимания не только в разговоре, но даже и мысленно. Однако я сомневаюсь, что эта тонкая мысль подтверждается знанием людей, и у нас достаточно примеров, опровергающих этот так называемый союз. Ведь были народы, которые как нельзя более усердно следовали своей религии и тем не менее вели самую распущенную жизнь без малейшего проблеска чего-либо человеческого. В то же время другие народы, ставившие себе в заслугу отсутствие религиозности и выглядевшие настоящими атеистами, соблюдали основополагающие нравственные принципы и заслужили, чтобы мы называли их добродетельными благодаря их великодушию и нежной привязанности к роду человеческому. В общем, если нам нужно договориться о чем-либо с человеком, то напрасно нас уверяют, что он полон усердия к своей религии; мы осведомляемся еще о его характере. “Г-н*** религиозен,— скажете вы.— Но честен ли он?” Заметьте, что речь здесь идет о религии в целом. Если бы христианство было принятой повсюду религией, то нелепо было бы спрашивать о честности человека, удостоверившись в том, что он добрый христианин; ведь ясно, что нет истинного христианства без порядочности. Но имеется почти столько различных религий, сколько и правительств. И если верить истории, их заповеди зачастую противоречат нравственным принципам. Этого достаточно для обоснования моей мысли. Но прежде чем согласиться с ее полной очевидностью, представьте себе, что, настоятельно нуждаясь в помощи, вы отправились к некоему богатому еврею. Вы знаете, что его религия позволяет ему брать с иноверца ростовщические проценты;
надеетесь ли вы вести с ним переговоры на более благоприятных условиях, ибо вам известно, что этот человек один из самых ревностных последователей закона Моисеева? Но, если принять все во внимание, разве не было бы гораздо выгоднее для вас, чтобы он слыл никуда не годным иудеем и чтобы в синагоге его даже немного подозревали в христианстве? Если бы вы сперва дали мне понять, что он честный человек, мне бы никогда не пришло в голову осведомляться, набожен ли он.
Я не понимаю, как после столь торжественных заверении в полной душевной и умственной приверженности святым тайнам религии находится человек, настолько несправедливый, чтобы причислять М... Ш... к числу Асгилов, Тиндалов и Толандов, христиан, осужденных церковью, и авторов, осужденных Литературной республикой,— плохих протестантов и жалких писак. Свифт, который, безусловно, хорошо в этом разбирается, высказывает суждение по этому поводу в своем насмешливом шедевре. “Можно ли предположить, что Асгил имел бы большое дарование, а Толанд был бы философом, если бы религия, эта неисчерпаемая тема, не наделила их щедро умом и силлогизмами? Какая другая тема, замкнутая в рамках природы и искусства, была бы способна принести Тиндалу славу глубокого автора и популярность среди читателей? Если бы сотня писателей такого масштаба употребила свое искусство для защиты христианства, эти писатели сначала были бы полностью забыты”.
IV. Наконец, все, что мы скажем о пользе познания бога народами, применимо в еще большей степени к познанию бога христианами. Каждая строка этого произведения даст пищу для ума. И вот уже читатель подошел к дверям нашего храма. Священнослужителю остается лишь подвести его к подножию алтаря — это его задача. Философ свою выполнил.
Мне остается сказать лишь несколько слов о том, как я трактовал М... Ш... Я читал и перечитывал его произведения; я проникся его духом и, так сказать, закрыл книгу, взявшись за перо. С добром ближнего еще никогда не поступали так вольно. Я сократил то, что показалось мне слишком пространным, расширил то, что нашел слишком сжатым, умерил дерзкие замыслы. Размышления, сопровождающие произведения такого рода, столь многочисленны, что Опыт М... Ш..., который является не чем иным, как метафизическим доказательством, превратился в довольно значительные основы нравственности. Единственное, что я сохранил в неприкосновенности,— это порядок, который нельзя было упростить,— ведь чтение этого произведения требует напряжения ума. Те, у кого не хватает силы или смелости изучить пространное рассуждение, могут не приниматься за чтение; мой труд предназначается не для них.
ОПЫТ О ДОСТОИНСТВЕ И ДОБРОДЕТЕЛИ.
КНИГА ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
РАЗДЕЛ 1.
Религия и добродетель связаны так многообразно, что обычно их считают неразлучными подругами. Об этой связи думают столь благосклонно, что едва ли позволяют оставить ее без внимания не только в разговоре, но даже и мысленно. Однако я сомневаюсь, что эта тонкая мысль подтверждается знанием людей, и у нас достаточно примеров, опровергающих этот так называемый союз. Ведь были народы, которые как нельзя более усердно следовали своей религии и тем не менее вели самую распущенную жизнь без малейшего проблеска чего-либо человеческого. В то же время другие народы, ставившие себе в заслугу отсутствие религиозности и выглядевшие настоящими атеистами, соблюдали основополагающие нравственные принципы и заслужили, чтобы мы называли их добродетельными благодаря их великодушию и нежной привязанности к роду человеческому. В общем, если нам нужно договориться о чем-либо с человеком, то напрасно нас уверяют, что он полон усердия к своей религии; мы осведомляемся еще о его характере. “Г-н*** религиозен,— скажете вы.— Но честен ли он?” Заметьте, что речь здесь идет о религии в целом. Если бы христианство было принятой повсюду религией, то нелепо было бы спрашивать о честности человека, удостоверившись в том, что он добрый христианин; ведь ясно, что нет истинного христианства без порядочности. Но имеется почти столько различных религий, сколько и правительств. И если верить истории, их заповеди зачастую противоречат нравственным принципам. Этого достаточно для обоснования моей мысли. Но прежде чем согласиться с ее полной очевидностью, представьте себе, что, настоятельно нуждаясь в помощи, вы отправились к некоему богатому еврею. Вы знаете, что его религия позволяет ему брать с иноверца ростовщические проценты;
надеетесь ли вы вести с ним переговоры на более благоприятных условиях, ибо вам известно, что этот человек один из самых ревностных последователей закона Моисеева? Но, если принять все во внимание, разве не было бы гораздо выгоднее для вас, чтобы он слыл никуда не годным иудеем и чтобы в синагоге его даже немного подозревали в христианстве? Если бы вы сперва дали мне понять, что он честный человек, мне бы никогда не пришло в голову осведомляться, набожен ли он.
|
|