Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
Им приятно считать, что они из себя что-то представляют. В действительности это необоснованное мнение, но оно им нравится, и они стараются поддержать его в себе, оказывая какие-нибудь услуги одному-двум друзьям и тем прикрывая свое весьма недостойное поведение.
Нет такого преступника, такого разбойника с большой дороги, такого нарушителя общественных законов, у которого бы не было приятелей, людей из одного с ним общества, сборища таких же негодяев, как и он сам, успехи которых его радуют, с которыми он делится своими удачами, которых он считает своими друзьями и интересы которых ему близки, как его собственные. В мире нет человека, нечувствительного к ласкам и похвалам близких знакомых. Мы отдаем дань этому всеми нашими поступками. Рукоплескания друзей оказывают влияние на все наше поведение. Мы даже дорожим нашими прегрешениями и не придаем им никакого значения в наших честолюбивых устремлениях, в тщеславном бахвальстве, в чрезмерной роскоши и даже в избытке нечестивой любви. Одним словом, если бы наслаждения, подобно многим другим вещам, поддавались исчислению, мы могли бы быть уверенными, что эти два источника — участие в счастье других людей и стремление заслужить их уважение — составляют по меньшей мере девять десятых наших жизненных удовольствий. Таким образом, из общего количества наших радостей в лучшем случае одна десятая не проистекала бы из общественных аффектов и не зависела бы непосредственно от наших природных склонностей.
Но, опасаясь, как бы от некоторой природной склонности не стали ожидать такого же действия, которое оказывает искреннее, полное и поистине нравственное чувство;
опасаясь, как бы не вообразили, что легкий общественный аффект способен доставить все преимущества, какие дает жизнь в обществе, и действительно приобщить людей к счастью других, заметим, что любая наклонность, любая склонность, которая без причины ограничивается частью целого, не будет иметь реальных и прочных оснований. Любовь к ближнему, как и всякая другая склонность, непосредственным предметом которой является частное благо существа, может быть естественной или неестественной: если она неестественна, то непременно вступит в противоречие с истинными интересами общества и, следовательно, уничтожит удовольствия, которые можно от него ожидать; если она естественна, но чрезмерна, то она перерастет в чрезвычайную, причудливую, прихотливую и никчемную страсть. Существо, которое ее испытывает, не приобретает ни достоинства, ни добродетели. Те, в чью сторону дует этот ветер, не получают никакого залога его продолжительности; он подул без причины и может так же переменить направление или утихнуть. Постоянная смена этих возникающих по воле случая склонностей, которые заставляют душу метаться между любовью и безразличием и между безразличием и отвращением, все время доставляет ей беспокойство, постепенно делает ее нечувствительной к радостям дружбы и в конце концов прививает ей окончательную ненависть к роду человеческому. Цельный же (entiere) аффект (отсюда слово цельность (integrite)), поскольку он является полным в себе самом, отраженным в своем объекте и предстает во всем своем объеме, обладает постоянством, прочен и длителен. В этом случае свидетельство того, что существо подчиняется самому себе, обычно принимаемое всеми людьми, подтверждает его личные склонности и делает его более способным к разделению удовольствий других людей. Но в случае извращенного аффекта эта беспорядочная наклонность, не имеющая разумного или законного основания, теряет тем больше, чем больше мы размышляем; сознание ее осуждает, и счастье угасает.
Частичный аффект не только разрушает наслаждение, получаемое от радости сочувствия и участия; он также уничтожает третий источник духовных удовольствий — я имею в виду доказательства того, что мы имеем заслуги перед нам подобными; такие доказательства мы сами себе приводим. Ибо из чего возникает это самонадеянное чувство? Какое важное достоинство можно поставить себе в заслугу? Какое право на уважение других людей есть у нас, если аффект, который мы к ним испытываем, так плохо обоснован? Как можно претендовать на доверие, если склонность так прихотлива? Кто станет рассчитывать на безосновательную и неразборчивую нежность? На дружбу, которую та же прихоть, что ограничила ее несколькими людьми, небольшой частью рода человеческого, может еще более сузить и исключить из этого числа того, кто в данный момент ею наслаждается, как она сделала с огромным количеством людей, заслуживавших дружбы?
К тому же вовсе не стоит рассчитывать на то, что людям, у кого уважение и привязанность к кому-либо не руководятся добродетелью, удастся направить их на лиц, того достойных. Им было бы нелегко найти среди множества сердечных друзей, которыми они гордятся, одного-единственного человека, чувства которого они бы разделяли, доверием которого дорожили бы, за доброжелательность которого они могли бы поручиться и в обществе которого они находили бы удовольствие; ибо напрасно мы стараемся отринуть подозрения и радоваться привязанности людей, которые в действительности на нее не способны,— заблуждение, в которое мы впадаем, доставляет нам столь же иллюзорные удовольствия.
Нет такого преступника, такого разбойника с большой дороги, такого нарушителя общественных законов, у которого бы не было приятелей, людей из одного с ним общества, сборища таких же негодяев, как и он сам, успехи которых его радуют, с которыми он делится своими удачами, которых он считает своими друзьями и интересы которых ему близки, как его собственные. В мире нет человека, нечувствительного к ласкам и похвалам близких знакомых. Мы отдаем дань этому всеми нашими поступками. Рукоплескания друзей оказывают влияние на все наше поведение. Мы даже дорожим нашими прегрешениями и не придаем им никакого значения в наших честолюбивых устремлениях, в тщеславном бахвальстве, в чрезмерной роскоши и даже в избытке нечестивой любви. Одним словом, если бы наслаждения, подобно многим другим вещам, поддавались исчислению, мы могли бы быть уверенными, что эти два источника — участие в счастье других людей и стремление заслужить их уважение — составляют по меньшей мере девять десятых наших жизненных удовольствий. Таким образом, из общего количества наших радостей в лучшем случае одна десятая не проистекала бы из общественных аффектов и не зависела бы непосредственно от наших природных склонностей.
Но, опасаясь, как бы от некоторой природной склонности не стали ожидать такого же действия, которое оказывает искреннее, полное и поистине нравственное чувство;
опасаясь, как бы не вообразили, что легкий общественный аффект способен доставить все преимущества, какие дает жизнь в обществе, и действительно приобщить людей к счастью других, заметим, что любая наклонность, любая склонность, которая без причины ограничивается частью целого, не будет иметь реальных и прочных оснований. Любовь к ближнему, как и всякая другая склонность, непосредственным предметом которой является частное благо существа, может быть естественной или неестественной: если она неестественна, то непременно вступит в противоречие с истинными интересами общества и, следовательно, уничтожит удовольствия, которые можно от него ожидать; если она естественна, но чрезмерна, то она перерастет в чрезвычайную, причудливую, прихотливую и никчемную страсть. Существо, которое ее испытывает, не приобретает ни достоинства, ни добродетели. Те, в чью сторону дует этот ветер, не получают никакого залога его продолжительности; он подул без причины и может так же переменить направление или утихнуть. Постоянная смена этих возникающих по воле случая склонностей, которые заставляют душу метаться между любовью и безразличием и между безразличием и отвращением, все время доставляет ей беспокойство, постепенно делает ее нечувствительной к радостям дружбы и в конце концов прививает ей окончательную ненависть к роду человеческому. Цельный же (entiere) аффект (отсюда слово цельность (integrite)), поскольку он является полным в себе самом, отраженным в своем объекте и предстает во всем своем объеме, обладает постоянством, прочен и длителен. В этом случае свидетельство того, что существо подчиняется самому себе, обычно принимаемое всеми людьми, подтверждает его личные склонности и делает его более способным к разделению удовольствий других людей. Но в случае извращенного аффекта эта беспорядочная наклонность, не имеющая разумного или законного основания, теряет тем больше, чем больше мы размышляем; сознание ее осуждает, и счастье угасает.
Частичный аффект не только разрушает наслаждение, получаемое от радости сочувствия и участия; он также уничтожает третий источник духовных удовольствий — я имею в виду доказательства того, что мы имеем заслуги перед нам подобными; такие доказательства мы сами себе приводим. Ибо из чего возникает это самонадеянное чувство? Какое важное достоинство можно поставить себе в заслугу? Какое право на уважение других людей есть у нас, если аффект, который мы к ним испытываем, так плохо обоснован? Как можно претендовать на доверие, если склонность так прихотлива? Кто станет рассчитывать на безосновательную и неразборчивую нежность? На дружбу, которую та же прихоть, что ограничила ее несколькими людьми, небольшой частью рода человеческого, может еще более сузить и исключить из этого числа того, кто в данный момент ею наслаждается, как она сделала с огромным количеством людей, заслуживавших дружбы?
К тому же вовсе не стоит рассчитывать на то, что людям, у кого уважение и привязанность к кому-либо не руководятся добродетелью, удастся направить их на лиц, того достойных. Им было бы нелегко найти среди множества сердечных друзей, которыми они гордятся, одного-единственного человека, чувства которого они бы разделяли, доверием которого дорожили бы, за доброжелательность которого они могли бы поручиться и в обществе которого они находили бы удовольствие; ибо напрасно мы стараемся отринуть подозрения и радоваться привязанности людей, которые в действительности на нее не способны,— заблуждение, в которое мы впадаем, доставляет нам столь же иллюзорные удовольствия.
|
|