Скачать 95.8 Кбайт
Принципы нравственной философии, или опыт о достоинстве и добродетели,
Это привычное расположение обнаруживает неограниченную склонность к защите своих личных интересов и полную испорченность характера.
Во-вторых. Если бог какого-нибудь народа является прекрасным существом и по этой причине оказывается объектом поклонения; если, не принимая во внимание его могущество, ему воздают почести за его доброту; если по рассказам его служителей можно сделать заключение о его предрасположенности к добродетели и привязанности ко всем существам, то, конечно, такой прекрасный образец, безусловно, должен подвигать людей к добру и укреплять любовь к справедливости вопреки их противоположным склонностям.
Но убедительность примера дополняется и другим мотивом, что вместе производит сильное впечатление. Законченный теист глубоко убежден в превосходстве всемогущего существа, созерцателя человеческих поступков и очевидца всего происходящего во вселенной. Сокрытый во мраке и в полном одиночестве бог видит его; значит, он совершает поступки в присутствии существа, к которому он питает в тысячу раз большее уважение, чем к самому торжественному земному собранию. Совершить постыдный поступок в его присутствии было бы для него позором! Но какое удовлетворение он испытывает, совершив добродетельный поступок в присутствии своего бога, даже если, оклеветанный лживыми языками, он будет обесчещен и отвержен обществом. Следовательно, теизм способствует добродетели, а атеизм, лишенный столь значительной поддержки, в этом смысле несовершенен.
Рассмотрим теперь, какое действие произвели бы страх перед будущим наказанием
и надежда на будущее воздаяние в той же религии относительно добродетели. Из того, что мы сказали выше, можно заключить,
что эта надежда и эта боязнь не относятся ни к типу свободных и великодушных чувств, ни к природе дополняющих нравственные
заслуги побуждений. Если эти мотивы оказывают преобладающее воздействие на поведение существа, которое в принципе должно
было руководствоваться бескорыстной любовью, то поведение это раболепно, а само существо еще не добродетельно.
Добавим к выше сказанному следующее особое размышление: согласно любой религиозной гипотезе, по которой надежда и боязнь являются основными и первоначальными мотивами наших поступков, частный интерес, который по природе слишком силен в нас, не имеет никакого сдерживающего и ограничивающего начала и, значит, ежедневно все увеличивается из-за проявления страстей. Следовательно, есть опасность, как бы этот рабский аффект не восторжествовал со временем и не стал властвовать во всех жизненных обстоятельствах, как бы постоянная забота о частном интересе не уменьшила любовь к общему благу по мере усиления этого интереса, наконец, как бы сердце и ум не стали уже — говорят, что этот недостаток часто встречается у одержимых во всех религиях. Это является именно признаком ханжества, ибо истинная набожность, качество почти необходимое для героизма, расширяет сердце и ум.
Как бы то ни было, следует признать, что если истинная набожность заключается в любви к богу как таковому, то беспокойное внимание к частным интересам должно в какой-то степени принижать эту набожность. Любовь к богу лишь как к причине своего личного счастья можно сравнить с чувством, которое испытывает дурной человек к низменному орудию своих наслаждений. К тому же, чем больше места достается приверженности к частному интересу, тем меньше места остается на долю любви к общему благу или к любому другому предмету, достойному самому по себе нашего восхищения и уважения, словом, такому, каков бог просвещенных людей.
Таким же образом чрезмерная любовь к жизни может повредить добродетели, уменьшить любовь к общему благу и погубить истинную набожность, ибо, чем сильнее этот аффект, тем менее существо способно искренне подчиняться повелениям божества. И если бы случайно надежда на будущее воздаяние оказалась единственным мотивом его покорности, не предполагая никакой любви, если бы эта мысль полностью уничтожала у этого существа всякое свободное и бескорыстное чувство, то имела бы место настоящая торговая сделка, не предполагающая ни добродетели, ни заслуги и определяемая, по сути дела, следующей распиской: “Предаю в руки божии мою жизнь и мои сегодняшние удовольствия при условии получить в обмен жизнь и удовольствия в будущем, стоящие бесконечно дороже”.
Хотя сила частных аффектов может повредить добродетели, я все же готов признать, что в некоторых обстоятельствах страх перед наказанием и надежда на воздаяние служат существу опорой, как бы корыстны ни были эти чувства.
Сильные страсти, такие, как гнев, ненависть, вожделение, и другие, могут, как мы уже отмечали, поколебать самую искреннюю любовь к общему благу и искоренить самые глубокие добродетельные убеждения. Но если разум не смог им противопоставить никакого препятствия, то эти аффекты безусловно произведут такое опустошение, что и самый лучший характер мало-помалу испортится. Здесь приходит на помощь религия: она неустанно возглашает, что эти чувства и вызываемые ими поступки являются проклятыми и презренными в глазах бога; ее глас устрашает порок и поддерживает добродетель; разум успокаивается, замечает опасности, которым подвергался, и тверже, чем когда-либо, придерживается принципов, от которых чуть было не отказался.
Во-вторых. Если бог какого-нибудь народа является прекрасным существом и по этой причине оказывается объектом поклонения; если, не принимая во внимание его могущество, ему воздают почести за его доброту; если по рассказам его служителей можно сделать заключение о его предрасположенности к добродетели и привязанности ко всем существам, то, конечно, такой прекрасный образец, безусловно, должен подвигать людей к добру и укреплять любовь к справедливости вопреки их противоположным склонностям.
Но убедительность примера дополняется и другим мотивом, что вместе производит сильное впечатление. Законченный теист глубоко убежден в превосходстве всемогущего существа, созерцателя человеческих поступков и очевидца всего происходящего во вселенной. Сокрытый во мраке и в полном одиночестве бог видит его; значит, он совершает поступки в присутствии существа, к которому он питает в тысячу раз большее уважение, чем к самому торжественному земному собранию. Совершить постыдный поступок в его присутствии было бы для него позором! Но какое удовлетворение он испытывает, совершив добродетельный поступок в присутствии своего бога, даже если, оклеветанный лживыми языками, он будет обесчещен и отвержен обществом. Следовательно, теизм способствует добродетели, а атеизм, лишенный столь значительной поддержки, в этом смысле несовершенен.
Рассмотрим теперь, какое действие произвели бы страх перед будущим наказанием
и надежда на будущее воздаяние в той же религии относительно добродетели. Из того, что мы сказали выше, можно заключить,
что эта надежда и эта боязнь не относятся ни к типу свободных и великодушных чувств, ни к природе дополняющих нравственные
заслуги побуждений. Если эти мотивы оказывают преобладающее воздействие на поведение существа, которое в принципе должно
было руководствоваться бескорыстной любовью, то поведение это раболепно, а само существо еще не добродетельно.
Добавим к выше сказанному следующее особое размышление: согласно любой религиозной гипотезе, по которой надежда и боязнь являются основными и первоначальными мотивами наших поступков, частный интерес, который по природе слишком силен в нас, не имеет никакого сдерживающего и ограничивающего начала и, значит, ежедневно все увеличивается из-за проявления страстей. Следовательно, есть опасность, как бы этот рабский аффект не восторжествовал со временем и не стал властвовать во всех жизненных обстоятельствах, как бы постоянная забота о частном интересе не уменьшила любовь к общему благу по мере усиления этого интереса, наконец, как бы сердце и ум не стали уже — говорят, что этот недостаток часто встречается у одержимых во всех религиях. Это является именно признаком ханжества, ибо истинная набожность, качество почти необходимое для героизма, расширяет сердце и ум.
Как бы то ни было, следует признать, что если истинная набожность заключается в любви к богу как таковому, то беспокойное внимание к частным интересам должно в какой-то степени принижать эту набожность. Любовь к богу лишь как к причине своего личного счастья можно сравнить с чувством, которое испытывает дурной человек к низменному орудию своих наслаждений. К тому же, чем больше места достается приверженности к частному интересу, тем меньше места остается на долю любви к общему благу или к любому другому предмету, достойному самому по себе нашего восхищения и уважения, словом, такому, каков бог просвещенных людей.
Таким же образом чрезмерная любовь к жизни может повредить добродетели, уменьшить любовь к общему благу и погубить истинную набожность, ибо, чем сильнее этот аффект, тем менее существо способно искренне подчиняться повелениям божества. И если бы случайно надежда на будущее воздаяние оказалась единственным мотивом его покорности, не предполагая никакой любви, если бы эта мысль полностью уничтожала у этого существа всякое свободное и бескорыстное чувство, то имела бы место настоящая торговая сделка, не предполагающая ни добродетели, ни заслуги и определяемая, по сути дела, следующей распиской: “Предаю в руки божии мою жизнь и мои сегодняшние удовольствия при условии получить в обмен жизнь и удовольствия в будущем, стоящие бесконечно дороже”.
Хотя сила частных аффектов может повредить добродетели, я все же готов признать, что в некоторых обстоятельствах страх перед наказанием и надежда на воздаяние служат существу опорой, как бы корыстны ни были эти чувства.
Сильные страсти, такие, как гнев, ненависть, вожделение, и другие, могут, как мы уже отмечали, поколебать самую искреннюю любовь к общему благу и искоренить самые глубокие добродетельные убеждения. Но если разум не смог им противопоставить никакого препятствия, то эти аффекты безусловно произведут такое опустошение, что и самый лучший характер мало-помалу испортится. Здесь приходит на помощь религия: она неустанно возглашает, что эти чувства и вызываемые ими поступки являются проклятыми и презренными в глазах бога; ее глас устрашает порок и поддерживает добродетель; разум успокаивается, замечает опасности, которым подвергался, и тверже, чем когда-либо, придерживается принципов, от которых чуть было не отказался.
|
|