"Величавым" методам свойственно "мистически и таинственно" "знаменовать нечто, изрекая величавые мысли" (6).

Величавость заключается не во внешнем ходе изложения, а в первую очередь "в мысли" (6), в самом предмете размышления. Степень величавости, однако, может быть различной. Она имеет свои градации, первую, вторую, третью, четвертую, переходя от благоговейного размышления о богах к глубинам природы и, наконец, к человеку с его религиозно-этическими проблемами и событиями его жизни. Степень напряженности "качеств" или "идей" стиля, таким образом, все время меняется в зависимости от "мыслей".

Но "величавость" может ощущаться и в формальной стороне слова, например, в его полнозвучии, с протяженностью гласных "а" или "о", о которой упоминал еще Платон в диалоге "Кратил". "Величавыми" могут быть фигуры, колоны, сочетания, ритмы, клаузулы.

Гермоген предостерегает риторов от неразумных увлечений внешними красотами, от неумеренности, которая приводит к "пошлости" и "безвкусице", так же как и от неумеренности употребления "величавых переносов там, где оратора подстерегает немалая опасность" (6, 224-232).

Наряду с величавостью Гермоген особенно ценит приподнятость, или блистательность (lamprotёs), "исполненную достоинства", которая достигается некоей "прелестью", "тщательностью" и "красотой" построения. Приподнятый "по мысли" слог получается тогда, когда говорящий "твердо убежден в том, что он говорит", сочетая в речи свое "знание" предмета и "радость", доставляемую слушателям (9). Приподнятость и блеск создаются, по Гермогену, не внешним путем, не чисто-техническими средствами (хотя и о них он не забывает, рассуждая о длине колонов, стяжении слов и размерах), но характерно для классической античности, объединяя сознательное владение предметом с чистым наслаждением, рождающимся от совершенства произнесения речи.

Гермоген не может считать речь окончательно завершенной, если в ней отсутствует "красота сама по себе". Что же такое эта "красота" (callos) по Гермогену?

Оказывается, красота состоит из "мыслей, методов, слов". Она есть "слаженность, соразмерность" и "некоторый особый характер, проявляющийся на протяжении всей речи" и соответствующий ей "как цвет в том или ином теле" (12). На первое место Гермоген опять-таки выдвигает здесь мысль, на второе – метод и только на третье – слово. Если учесть, что цвет в классической греческой эстетике мыслится материальным и неотъемлемым от тела, то станет понятным органическое представление об "особом характере" красоты речи у Гермогена.

Однако, когда Гермоген переходит к более детальному рассмотрению красоты речи, он делает вывод, что красота "в конечном счете есть соразмерность и своего рода хороший цвет либо членов и частей, из которых получается та или иная речь, либо целых видов слога, смешанных в одно, либо тех черт, что заполняют каждый вид слога" (там же). "Соразмерность" и "прекрасная слаженность" красоты подтверждаются у Гермогена авторитетом Платона, который требовал от речи слаженности мысли и построения.

Какая бы ни была красота "пестрая" (мы бы сказали, эллинистически понятая) или "единообразная" (мы бы сказали, классическая), в ней всегда должен "расцветать некий прекрасный "цвет", который придает "один характер" всей речи. "Нарядный наряд", облекающий речь снаружи и относящийся к словам, их оборотам и сочетаниям, есть особый вид красоты, а именно – красота слога. Но эта нарядная красота слога, которой отдали дань Исократ и Демосфен, этот "нарядный порядок", создающий "красивые" обороты, "не скрывающие своей нарядности", специфична именно своим как бы чисто структурным эстетизмом. "Мысли же сами по себе, а также те или иные методы к такого рода красоте не относятся", – заключает Гермоген. В духе позднеантичной риторики Гермоген не берется определять красоту мысли, довольствуясь нарядной красотой "слова" и тем, "что следует за словами". Формальное описание технически выработанной, приобретенной мастерством красоты Гермогену куда доступнее, чем проникновение в прекрасную наполненность мысли и методов их передачи.

Гермоген с упоением рассуждает о "божественной красоте" колонов у Демосфена или восхищается Исократом, которого "благозвучие и красота", "красота и отделка речи заботили больше, чем убедительность и правда". Красота словесных фигур восторженно сравнивается Гермогеном со "свежим и упругим" телом, всегда "пленительным и красивым". "Украшают" речь и делают ее "нарядной" многочисленные фигуры; "красоте" ее способствует сцепление равных колонов и ритмичность слога, хотя "сплошное украшательство" и здесь неуместно.

Однако в результате всех этих восторгов Гермогена вдруг оказывается, что "ритм создается также и благодаря мысли, поскольку мысль развивается в определенной последовательности речевых отрывков". Значит, определяющим моментом для ритма является у Гермогена все-таки мысль, так же как все метрические системы классики определялись соответствием с характерным для данного размера этосом.