Мэн-де-Бирана. Интересно, что эпикурейцы аргументируют тут при помощи основного закона всякого позитивизма, а именно, что ничего не происходит без причины (Lucr. II 287). Вещам (атомам) свойственна libera voluntas, "свободная воля", которая и определяет собою "неприметное отклонение", exiguum clinamen principiorum (II 292), необъяснимое уже ни временем, ни пространством, nec regione loci certa nec tempore certo (II 293). В результате этого атомы начинают описывать разные кривые, начинают касаться и задевать друг друга, сплетаться и расплетаться. И так возникает мир. Это изображение дано также и у Диогена Лаэрция (X 43-44). Таким учением Эпикур хочет избавиться от фатализма; и Цицерон (De fato, 20) прав, что Эпикур иначе и не мог бы избежать Рока, как только при помощи этой теории атомной самопроизвольности (об этом же и в De nat. deor. I 25).

Тем же самым орудием борется Эпикур и против теории чуда. Эпикур, опровергая физический детерминизм, отнюдь не попадает под власть теории чудесного. Но он хотел остаться трезвым и реальным мыслителем; и из-за борьбы с чудесным он не упростил мира настолько, чтобы превратить его в пустую машину. Он оставил вещам их свободное самоопределение, в котором он не видел ничего чудесного, ровно так, как и мы теперь не находим ничего чудесного в своих собственных самопроизвольных физических движениях. Эпикурейство тут только очеловечивает мир, или, как можно было бы выразиться более общо, делает его имманентным человеческому субъекту, соизмеримым с человеческим субъектом. Но это есть как раз то, что делала вообще вся эллинистическая философия.

Такая имманентизация бытия помогла Эпикуру разрешить его проблему человеческого освобождения. Плутарх (De sollert. an. 7) прямо говорит, что самопроизвольность атомного отклонения и есть то, что является случаем и что спасает нашу внутреннюю свободу (to eph'hemin). Случай, а следовательно, и судьба отныне не властны над человеком. Эпикурейскому мудрецу легко восстать против такого рока (Diog. L. X 120), стоит только понять это свое "отклонение" как собственную свободную волю. Никакие мучения, никакие лишения не страшны эпикурейцу. Он "не имеет над собой никакого господина" (Diog. L. X 133). В необходимости нет никакой необходимости ([6] 9.40. Arrigh.; Sent. Vatic. XLVII, Bailey, Собол.). "В практической жизни лучше, чтобы что-нибудь хорошо (calцs) выбранное потерпело неудачу, чем чтобы что-нибудь дурно выбранное получило успех благодаря случаю" (Diog. L. X 135).

Эпикуреец всегда может уйти в себя, в свой Сад и предаться собственному самонаслаждению. Особенно не страшна ему смерть. "Нет ничего страшного в жизни для того, кто интимно понял, что ничего нет страшного в лишении жизни" (Diog. L. X 125). И жизнь и смерть одинаково не страшны для мудреца. "Пока мы существуем, нет смерти; когда смерть есть, нас более нет. Стало быть, смерти нет ни для живых, ни для мертвых. Ибо для тех, кто существует, смерть еще не существует; а те, для кого она есть, уже более не существуют" (там же, X 125). Об этом же читаем и у Лукреция (III 970-977).

Правда, нас пугает ожидание смерти, но это – только благодаря пустому мнению (Diog. L., там же), потому что смерть есть только распадение атомов и наше полное уничтожение. Будущее вообще не принадлежит нам, и мы не имеем никакого права присваивать его себе (X 129). Бессмертия нет, да если бы и было, то ничего от этого хорошего не получилось бы. Вечность ничего не прибавляет к наслаждению, оставляя его ровно таким же, каким оно является и в течение непродолжительного времени (Cic. De fin. II 87-88); "если ты умеешь разумом измерить границы удовольствия, то беспредельное время содержит удовольствие, одинаковое с ограниченным временем" (Diog. L. X 45). Мудрец бессмертен. Все удовольствия для него равны. Жизнь и есть наибольшее наслаждение, – такая вот, как она есть, с началом и с концом. Чего же еще желать, если жизнь кончается? У Лукреция природа строго укоряет человека за его вечную жажду жизни (III 933-949). Большая или меньшая продолжительность жизни не имеет ровно никакого значения.

3. Выводы для эстетики

Теперь мы видим, как обогатилось эстетическое сознание эпикурейцев через их физическое учение. Эпикур учил о катастеме, об устойчивом и беспредметном самонаслаждении человеческого организма, взятого как целое. Теперь сюда вошли моменты и чисто духовные. Катастематическое наслаждение оказалось результатом настолько же роковой, фатальной необходимости, насколько и самопроизвольного усилия человеческого субъекта. Тут – мудрое равновесие и отождествление того и другого. Эта катастема, далее, охватывая всю жизнь как наслаждение, есть ровное и безразличное состояние духа, в котором нет не только никакой вещественной "пестроты", но и сама смерть ничем его не омрачает, будучи естественным концом, к которому эпикуреец равнодушен, как и ко всему. Таким образом, эстетическое удовольствие у Эпикура вовсе не является только пассивным и безразличным состоянием наслаждающегося субъекта.