Да, боги существуют: познание их – факт очевидный. Но они не таковы, какими их представляет себе толпа, потому что толпа не сохраняет о них постоянно своего представления. Нечестив не тот, кто устраняет богов толпы, но тот, кто применяет к богам представления толпы: ибо высказывания толпы о богах являются не естественными понятиями, но лживыми домыслами, согласно которым дурным людям боги посылают величайший вред, а хорошим – пользу" (X 123-124).

Боги по самому своему существу, будучи изолированными от всякого бытия вообще, даже и не могут исполнить человеческих молитв; а если бы они и исполняли их, то все люди давно погибли бы, так как просят они богов о том, что гибельно и для них самих молящихся и для всех других (frg. 388 Us.).

г) И странное дело: Эпикур проповедует благочестие, богопочитание! Можно себе представить, каким уродливым противоречием может показаться (и обычно кажется) эта эпикурейская теология всякому, не желающему учитывать своеобразие античного культурного, в данном случае – эллинистического стиля. А между тем тут не противоречие, а, как мы утверждаем, самая подлинная логическая последовательность системы. Нужно иметь в виду, что, отрицая воздействие богов на мир, Эпикур отрицает и смысл молитвы. И если тем не менее им проповедуется богопочитание, то не для того, чтобы умолять богов о дарах, не ради каких-нибудь своекорыстных целей, но исключительно ради бескорыстного и чисто эстетического общения с ними как с высшими существами. Во всяком случае, по Эпикуру, "мудрец должен преклонять колена перед богами" (frg. 12. Us.). Передавали, что когда кто-то встретил Эпикура в храме, то тут же восторженно воскликнул, что он никогда так хорошо не понимал всего величия Зевса, как в тот момент, когда увидел коленопреклоненного Эпикура. Да, Эпикур почитал богов! Но это-то и есть то, что мы должны называть античной эстетикой.

Мудрец "не сочиняет поэмы, но творчески их создает [своею жизнью]" – "poemata energein, oyc an poiesai" (Diog. L. X 121). Qh сам прекрасная художественная поэма. И в этой поэме не может не быть прекрасной, идеальной формы. Возвышение эпикурейского мудреца к этим веселым и беспечным богам есть форма эпикурейского самонаслаждения.

Мы уже видели, что чувственные наслаждения Эпикур допускает не в их сумбурной текучести и щекотании, но в их устойчивой полноте, которая по своему единообразию готова казаться нам даже монотонной. Но есть ведь разная степень этого чувственного самонаслаждения. Можно взять его в пределе, когда уже ничто внешнее не нарушает его и оно тихо и мерно плещется в своих красивых берегах. Тогда человек сам становится божественным, и даже само божество может ему позавидовать. Как в чисто чувственной области наслаждение увеличивается не боящейся самой смерти катастемой, так и здесь, в духовной области, наслаждение увеличивается тоже исключением всякой пестроты и щекотания. Но это и значит, что катастема становится религиозным сознанием. Античная религия в аспекте ее имманентного индивидуализма есть эпикурейство.

Можно сказать, что деизм эпикурейцев с полной необходимостью вытекает из их эмпирически-гедонистического учения – точно так, как стоический аллегоризм вытекает из стоического интеллектуально-волюнтаристического учения. Раз водворился субъективизм, то нечто должно пострадать в объективной действительности, и боги обязательно должны получить ту или иную ущербную концепцию. Стоики базируются на разумно-целесообразно направленной воле; они рационалисты, ибо ревниво охраняют полноту своей личности, оставляя на долю объективной действительности только безличное одушевление. Это значит, что богов тут нужно понимать только аллегорически или символически, отказывая им в личном бытии и оставляя им только одушевление. Эпикурейцы, напротив того, не рационалисты, но сенсуалисты; и у них не волюнтаризм, но вещественная ощутимость иррационального самодовления. Это по-другому обедняет тогдашних традиционных богов, отнимая у них то, что могло бы мешать этой ощутимой и самодовлеющей вещественности человека и оставляя этим богам то, в чем они безопасны и, скорее, – как далекий идеал – даже полезны. Тут происходит та же диалектика истории, которая происходила и в новое время, когда картезианский рационализм тоже приходил к учению об условном антропоморфизме бытия, а сенсуализм англичан приходил к деизму. Но, разумеется, поскольку эллинистический субъективизм, не знавший опыта абсолютной личности, мог приходить только к условному изолированию субъекта (в противоположность возрожденческой философии), то и допустимое им объективное бытие тоже гораздо богаче возрожденческого. Если и картезианство и сенсуализм были системой абстрактной метафизики, где последней объективной реальностью было, в конце концов, отвлеченное понятие, то стоицизм и эпикурейство при всем их аллегоризме и деизме все же являются весьма сочной мифологией, где последняя объективная реальность не абстрактное понятие, но живые телесные стихии, данные, кроме того, и в аспекте своего предельного утончения, переходящего в такую же трепещущую и живую идеальность.