Я прекрасно понимал, что эти люди блефуют – но бороться с ними уже не было никаких сил.

– Ладно, – не выдержал я. – Я напишу все, как вы сказали. А вы за это дайте мне позвонить.

Рыбак подвинул ко мне телефон. Я снова набрал номер Юки.

– Я все еще в полиции, – сказал я ей. – И, похоже, до ночи тут просижу. Так что сегодня тоже приехать не смогу. Извини.

– Ты все еще там? – изумилась она.

– Ужасно дурацкая чушь, – сказал я сам, пока того же не сказала она.

– Как ребенок, честное слово! – сказала Юки. Какой все-таки богатый словарный запас у японского языка, подумал я.

– Что сейчас делаешь? – спросил я.

– Да ничего, – ответила она. – Ерунду всякую. Лежу на кровати, музыку слушаю. Журналы листаю. Печенюшки жую. Ну, типа того.

– Хм-м, – протянул я. – Ладно. Выберусь отсюда – сразу позвоню, хорошо?

– Хорошо, если выберешься, – бесстрастно сказала Юки.

Оба следователя из кожи вон лезли, стараясь вникнуть в наш диалог. Но, похоже, как и в прошлый раз, ни черта не выудили.

– Ну, что ж... Ладно. Пообедаем, что ли, – сказал Рыбак.

На обед была соба[36.Соба (яп.) – лапша из гречневой муки]. Скользкая, размякшая, еле палочками подцепишь, а попробуешь ко рту поднести – разваливается на полдороге. Эта еда напоминала жидкое питание из больничного рациона. И даже пахла какой-то неизлечимой болезнью. Но оба следователя уписывали ее с большим аппетитом, и мне пришлось изобразить то же самое. Когда все поели, Гимназист снова сходил куда-то и принес горячего зеленого чая.

День протекал тихо, как глубокая река в пору паводка. Тишину нарушало лишь тиканье часов на стене, да время от времени где-то в соседней комнате звонил телефон. Я сидел за столом и рисовал на листах конторской бумаги иероглиф за иероглифом. Пока я писал, следователи то и дело по очереди отлучались. А также иногда выходили вдвоем в коридор и о чем-то шушукались. А я все сидел за столом и молча гонял по бумаге казенную авторучку. Переписывая – слева направо, строку за строкой – здоровенный бессмысленный текст. “В шесть пятнадцать я решил поужинать, достал из холодильника конняку...”. Тупое и методичное стирание собственного “я”. Совсем слабый стал, – сказал я себе. – Вконец расклеился. Выполняешь все, что прикажут, и даже не пикнешь...

И если бы только это, тут же подумал я. Да, я действительно слабею с годами. Но главное все же в другом. Моя главная беда – в том, что я больше не уверен в себе. Такое чувство, будто не на чтоопереться. Разве я верно сейчас поступаю? Чем прикрывать зад Готанде – не лучше ли рассказать все, как было, и хоть чем-то помочь полиции? Сейчас я вру. Врать – ради чего бы то ни было – удовольствие весьма сомнительное. Даже если этим враньем помогаешь другу. Для самого себя всегда найдутся убедительные аргументы. Например, что бедняжку Мэй все равно уже не воскресить. Таких оправданий можно насочинять сколько душе угодно. Только не во чтоупереться, хоть тресни. Поэтому я молчал и продолжал переписывать протокол. И до вечера успел переписать страниц двадцать. Если очень долго писать мелкие буквы шариковой ручкой, во всем теле начинает ломить суставы. Наливаются свинцом голова и шея. Тяжелеют локти. Сводит болью средний палец на руке. Отключаются мозги, и в тексте появляется все больше и больше ошибок. Если в тексте появляется ошибка, нужно аккуратно зачеркнуть и оставить на ее месте оттиск большого пальца. Тихое помешательство.

На ужин опять принесли бэнто. Есть почти не хотелось. Я выпил зеленого чая, и меня потянуло блевать. Выходя из сортира, я взглянул на свое лицо в зеркале – и ужаснулся тому, что увидел.

– Ну, что – пока никаких результатов? – спросил я у Рыбака. – Отпечатки пальцев, показания экспертизы, результаты вскрытия? Все еще нет ничего?

– Пока нет, – ответил он. – Придется подождать еще немного.

К десяти вечера я кое-как переписал еще пять страниц – и мои физические возможности достигли предела. Я понял, что больше не в состоянии написать ни буквы. И сказал об этом. Рыбак отвел меня в камеру. Я лег на нары и провалился в сон. С нечищенными зубами, в одежде трехдневной свежести – мне было уже все равно.

Утром снова побрился электробритвой, выпил кофе, сжевал круассан. И подумал: еще пять страниц. Часа через два я добил эти пять страниц. Затем поставил на каждом листе подпись и отпечаток большого пальца. Гимназист забрал это на проверку.

– Ну, теперь вы меня отпустите? – спросил я.

– Сейчас я задам вам еще несколько вопросов – и можете идти, – сказал Гимназист. – Не волнуйтесь, это очень простые вопросы. Мы вспомнили, тут как раз кое-чего не хватает.

У меня перехватило дыхание.

– И это, конечно же, снова придется документировать?

– Разумеется, – кивнул Гимназист. – Как ни жаль, контора есть контора. Бумага – это все. Нет бумаги с печатью – считай, ничего и не было.

Я потер пальцами веки. В глаза будто что-то попало. Твердое и колючее, залетело неизвестно откуда, просочилось в голову и там распухло.