А я в тот вечер дико устал, голова совсем не работала... Я, видишь ли, очень несовершенное человеческое существо. Очень далек от идеала, и ошибаюсь частенько. Но я учусь. И сильно стараюсь не повторять своих ошибок. Хотя все равно иногда повторяю. Почему? Да очень просто. Потому что я глуп и несовершенен. В такие моменты я очень себя не люблю. И делаю все, чтобы в третий раз этого не случилось ни в коем случае. Так и развиваюсь понемногу. Пусть небольшой, но прогресс... Все лучше, чем ничего.

Очень долго Юки не отвечала. Отпустив наконец мое запястье, она сидела, не издавая ни звука, и смотрела в окно. Я даже не был уверен, слушала ли она то, что я говорил. Солнце зашло, на набережной загорались бледные фонари. В прозрачном, сразу после дождя, воздухе свет фонарей был особенно свеж. На фоне синего вечернего неба передо мной вздымалась радиобашня, и красные огни на ее антенне мигали так же размеренно, как пульсирует сердце. Я прошел на кухню, достал из холодильника банку пива. Хрустя солеными сухариками и запивая их пивом, я спросил себя – а действительно ли, пускай понемногу, но я развиваюсь? Я был уже не настолько уверен в себе. А если подумать – даже совсем не уверен. По-моему, некоторые ошибки я повторял и по шестнадцать раз, только все равно никуда не двигался... Впрочем, то, что я сказал Юки, в основном было правдой. Да и объяснить это как-нибудь по-другому я бы все равно не смог.

Когда я вернулся в комнату, Юки по-прежнему сидела на диване и смотрела остановившимся взглядом в окно. Подобрав под себя ноги, стиснув руками колени и упрямо выпятив подбородок. Я вдруг вспомнил свою семейную жизнь. Сколько раз, пока я был женат, все это повторялось снова и снова, подумал я. Сколько раз я обижал жену, сколько раз потом извинялся. И жена сидела вот так же – и долгими, долгими часами не произносила ни слова. И я спрашивал себя: зачем я обижаю ее? Ведь если подумать – не так уж она и виновата. Тогда я очень искренне каялся, объяснялся с ней и старался, чтобы рана в ее душе поскорей затянулась. И надеялся, что раз за разом совершая все это, мы с нею развиваем наши отношения. Но, как видно по результату, никакого развития там не было и в помине.

По-настоящему она обидела меня только раз. Единственный раз. Когда ушла от меня к другому. И больше никогда. Странная все-таки вещь эта супружеская жизнь, подумал я. И впрямь как водоворот... Прав старина Дик Норт.

Я присел рядом с Юки, и чуть погодя она протянула мне ладонь. Я взял ее руку в свою и тихонько пожал.

– Только не думай, что я тебя простила, – сказала Юки. – Для начала нужно хотя бы помириться, потом посмотрим. Ты сделал ужасную гадость и очень меня обидел. Это ты понимаешь?

– Понимаю, – сказал я.

Потом мы ужинали. Я сварил плов с креветками и фасолью, приготовил салат из оливок и помидоров с яйцом. Я пил вино, Юки тоже отхлебнула немного.

– Иногда смотрю на тебя – и вспоминаю жену... – признался я.

– Жену, которая тебя бросила и удрала с другим парнем, – уточнила Юки.

– Ага, – кивнул я.




30.


Гавайи...

Пролетело несколько мирных дней. Не то чтобы райских, но мирных. Следующий визит Джун я вежливо отменил. Сказал, что, кажется, простудился и кашляю (кхе-кхе!), и в ближайшее время, боюсь, мне будет не до развлечений. И протянул ей десять долларов – мол, на такси. “Некрасиво получается! – покачала она головой. – Выздоровеешь – звони, когда захочешь”. И, достав из сумочки простой карандаш, написала номер телефона у меня на двери. Потом сказала “Бай!” – и ушла, покачивая бедрами.

Несколько раз я свозил Юки к матери. И каждый раз мы с одноруким поэтом Диком Нортом то ходили на пляж, то купались в бассейне у дома. Плавал он тоже отлично. А Юки с матерью тем временем общались наедине. Уж не знаю, о чем именно. Юки не рассказывала, я не спрашивал. Я просто довозил ее до Макахи, после чего вел с Диком Нортом светские беседы, купался, разглядывал сёрферов, пил пиво, ходил в кусты мочиться – и увозил ее обратно в Гонолулу.

Однажды я услышал, как Дик Норт декламирует стихи Роберта Фроста. Смысла я, конечно, не разобрал, но читал он здорово. Красивый ритм, богатая гамма эмоций. Увидел и снимки Амэ – влажные, только из проявки. Лица простых гавайцев. Обычные портреты, казалось бы, ничего особенного – однако, снятые ее рукой, эти лица несли в себе столько жизни, словно она фотографировала саму душу. Искренность и доброта аборигенов тропических стровов, их природная грубоватость, доходящая порой до жестокости, их способность радоваться жизни как она есть – все это отражалось на ее фото. Сильные, и в то же время очень спокойные работы. Действительно, талант. “Совсем не то, что у меня или у вас”, – сказал мне Дик Норт. Что же, он прав. Ясно с первого взгляда.

Примерно так же, как я присматривал за Юки, Дик Норт присматривал за Амэ. Хотя он, конечно, выкладывался куда основательнее. Делал уборку, стирал, готовил, ездил за покупками, читал стихи, шутил, гасил тлеющие окурки, напоминал, что нужно почистить зубы, пополнял запасы “тампаксов” (однажды я сходил с ним в поход по магазинам), раскладывал в папки фотографии, составлял на пишущей машинке каталоги ее работ.