Пьянки, бабы какие-то бесконечные... Ну, да в те времена все так жили. И вот как-то приходят ко мне с киностудии и предлагают: мол, не хочешь ли сняться в кино. Интересно стало, решил попробовать. Тем более, что и роль была неплохая. Сыграл им, помню, такого чуткого и ранимого парнишку-старшеклассника. А они мне – раз! – и следующую роль предлагают. И тут же телевидение сниматься зовет. И пошло-поехало, как по рельсам. Свободного времени оставалось все меньше, и с театром пришлось расстаться. Со сцены уходил – чуть не плакал. Но другого выхода не было. Не киснуть же всю жизнь в подполье! Так хотелось выскочить в Большой Мир... И вот пожалуйста – выскочил. Крупный специалист по ролям врачей и школьных учителей. В двух рекламных роликах снялся. Таблетки от живота и растворимый кофе. Вот тебе и весь “большой мир”...

Готанда глубоко вздохнул. Со всем своим профессиональным шармом. Но все-таки вздох оставался вздохом – очень грустным и искренним.

– Жизнь как на картинке, тебе не кажется? – спросил он.

– Ну, нарисовать такуюкартинку тоже не каждому удается... – заметил я.

– В общем, да... – вяло согласился он. – Мне, конечно, везло все время, тут я спорить не стану. Но если подумать – я же ничего не выбирал себе сам! Иногда просыпаюсь ночью, и так страшно делается – сил нет... Лежу в холодном поту и думаю. Где она, моя жизнь? Куда запропастилась? Куда подевался тот настоящий “я”, каким я когда-то был? Всю дорогу – сплошные чужие роли: мне их навязывают постоянно, а я все играю да играю. И при этом ни разу – ни разу! – ничегошеньки не выбирал себе сам...

Я не знал, что на это сказать. Что тут ни скажи – похоже, все будет мимо.

– Я, наверно, слишком много о себе болтаю, да? – спросил Готанда.

– Вовсе нет, – покачал я головой. – Хочешь выговориться – валяй, выговаривайся. Я никому не скажу, не бойся.

– Вот как раз этого я не боюсь, – произнес Готанда, глядя мне прямо в глаза. – И никогда с тобой не боялся. Тебе я доверяю. Сам не знаю, почему. Такие вещи не говорят кому попало. То есть, я об этом не говорил почти никому. Только жене и сказал. Все как есть, от чистого сердца. Мы с ней вообще очень искренне все друг другу рассказывали. И отлично ладили. Понимали друг друга с полуслова, и любили по-настоящему... Покуда ее чертова семейка все вверх дном не перевернула. Оставь они нас в покое – мы бы с ней и сейчас замечательно жили. Только она постоянно колебалась в душе... Все-таки ее в очень жесткой среде воспитали. Против семейства и пикнуть не смела. Ужасно от них зависела. Ну, я и... Впрочем, ладно, что-то я заболтался. Это уже совсем другая история. Я только хотел сказать, что с тобой я могу говорить откровенно и ничего не боюсь. Просто, может, тебе все это выслушивать – в тягость?

– Нет, не в тягость, – покачал я головой.

Затем Готанда ударился в воспоминания о нашей лабораторной эпопее. Сказал, что во время опытов всегда ужасно напрягался, боясь сделать что-то неправильно. Потому что потом должен был показать, как это делается, девчонкам, у которых не получалось. И что всегда завидовал мне, потому что я все выполнял спокойно, да не по инструкции, а как сам считал нужным.

Я хоть убей не помнил, чем именно мы тогда занимались, и совершенно не представлял, чему он там мог позавидовать. Все, что я помнил – это как безупречно двигались его руки. Как мастерски эти руки зажигали газовую горелку, как настраивали микроскоп. И как девчонки в классе следили за каждым его движением – так, будто на их глазах совершалось чудо. Я же если и оставался спокойным, то лишь по одной-единственной причине: все самое сложное всегда выполнял он сам.

Ничего этого я ему не сказал. Я просто молчал и слушал.

Через некоторое время к нашему столику подошел одетый с иголочки мужчина лет сорока, с чувством хлопнул Готанду по плечу и раскатисто произнес:

– Здорово, старик! Тыщу лет не виделись, а?

На его запястье поблескивал “ролекс” – столь неприкрыто-пижонского вида, что от неловкости хотелось отвернуться. За какую-то четверть секунды мужчина оглядел меня – и забыл о моем существовании, как только отвел глаза. Таким взглядом окидывают коврик при входе в дом. И даже мой галстук от Армани не помешал ему за эту четверть секунды вычислить: я – не звезда. Они с Готандой обменялись стандартными приветствиями: “Ну, как ты? – Да все дела, дела... – Как-нибудь еще выберемся в гольф поиграть!” – и так далее в том же духе. Затем Ролекс снова с силой хлопнул Готанду по плечу, бросил ему: “Ладно, до встречи!” – и убрался восвояси.

После его ухода Готанда еще с минуту просидел, насупившись, затем поднял руку, подозвал двумя пальцами официанта и попросил счет. Когда счет принесли, он достал авторучку и подмахнул его, даже не глядя на сумму.

– Ты не стесняйся. Мне расходовать надо побольше, – сказал он мне. – Это ведь даже не деньги. Это представительские расходы.

– Ну что ж. Спасибо за угощение, – поблагодарил я.

– Да не угощение это, – сказал он бесцветным голосом. – Траты для списания.




19.


Мы с Готандой сели в его “мерседес”, переехали на задворки Адзабу[31.