Соответственно конформизм не является таким уж "наивным": он -
следствие пакта, заключенного на уровне нравов, совокупности
правил и норм, предполагающих в качестве принципа функционирования
почти добровольное согласие, тогда как в Европе распространилось
чуть ли не ритуальное неподчинение собственной системе ценностей.
Этот "конформизм" - отражение некоторой свободы: свободы от
предрассудков и претензий. Можно допустить, что отсутствие
предрассудков у американцев связано с отсутствием способности к
суждению. Это было бы несправедливо, но, в конечном счете, почему
не предпочесть подобное легкое решение нашему тяжелому и
претенциозному решению? Посмот-
[170]
рите на эту девушку, обслуживающую вас в guestroom: она это делает
совершенно свободно, с улыбкой, без всяких задних мыслей и
претензий, как если бы просто сидела перед вами. Вещи не равны
между собой, но она и не претендует на равенство; ведь оно
обеспечено нравами. Гарсон из сартровского кафе совсем на нее не
похож, он совершенно отчужден от того, что представляет собой, и
выполняет свою работу, неизменно прибегая к метаязыку жестов, он
изображает свободу и равенство с нами, ничего этого не имея.
Отсюда несчастная надуманность его поведения, свойственная у нас
почти всем социальным классам. Этот вопрос о равенстве нравов,
свободе нравов, не только не был никогда разрешен, но даже не был
по-настоящему поставлен в нашей культуре, где рассматривался лишь
вопрос о политическом или философском равенстве, и это вновь
отсылает нас к нашему вечному притязанию на равенство. В Америке
обычно мы удивляемся, что люди почти естественно забывают о
разнице положений, отношения строятся легко и свободно. Эта
легкость может представляться нам пошлой или вульгарной, но она
никогда не смешна. Смешно наше неестественное поведение.
Достаточно увидеть, как какое-нибудь французское семейство
устраивается на калифорнийском пляже, чтобы почувствовать
отталкивающую тяжеловесность нашей культуры. Группа американцев не
замыкается, кружок французов немедленно создает вокруг себя
замкнутое пространство, американский ребенок удирает от взрослых,
французский крутится вокруг своих родителей. Американцы всегда
заботятся о том, чтобы было холодное пиво со льдом, французы -
чтобы соблюдать табель о рангах и показное благополучие. На
американских пляжах много движения, француз же старается
g`qrnkahr| себе песчаную вотчину. Француз рисуется во время своего
отпуска, но сохраняет всю
[171]
посредственность своей мелкобуржуазности. Об американцах можно
сказать все что угодно, только не то, что они посредственны или
мелкобуржуазны. У них, конечно, нет аристократической грации, но у
них есть пространственная свобода, у них есть свобода тех, кто
всегда располагал пространством, и это заменяет им хорошие манеры
и благородное происхождение. Телесная свобода, порожденная
пространственной, легко компенсирует слабую выраженность черт и
характера. Вульгарно, но easy.(1) Наша культура - культура
переуплотненности, которая порождает манеры и ненатуральное
поведение, их культура - демократическая культура пространства. Мы
свободны в своем мышлении, они свободны в своих поступках.
Американец, который разъезжает по пустыне или по своим
национальным паркам, не производит впечатления, будто находится на
каникулах. Движение - его естественное занятие, природа - граница
и место действия. В этом нет ничего от вялого романтизма и галло-
романского покоя, из которого состоит наш досуг. Ничего, что
напоминало бы отпуск в том виде, в каком он изобретен у нас
Народным фронтом: деморализующая атмосфера свободного времени,
вырванного у государства, потребляемого с плебейской радостью и
показной заботой о честно заработанном досуге. В Америке свобода
не имеет статичного или негативного определения, ее определение
пространственное и мобильное.
Вывод из всего этого таков, что свобода и равенство, так же
как непринужденность и благородство манер, существуют только как
изначально данные. В этом и есть демократическая сенсация
равенство дается в начале, а не в конце. В этом разница между
демократией и эгалитаризмом: демократия предлагает равенство в
начале, эгалитаризм - в конце. Демократы требуют,
----------------------------------------
(1) Непринужденно (англ.).
[172]
чтобы граждане были равны на старте, эгалитаристы настаивают,
чтобы все были равны на финише.
Тем не менее, когда уже ничто более не находится во власти
осуждения или предрассудков, возрастает не только терпимость, но и
безразличие. Уже не пытаясь встретить взгляд другого, люди в конце
концов перестают видеть друг друга. Так, на улицах сталкиваются,
не глядя друг на друга, и то, что может показаться проявлением
сдержанности и вежливости, на деле проявление безразличия.