Наша европейская культура сделала ставку на универсальность,
и опасность, которая ее подстерегает - пасть жертвой этой
универсальности. В равной мере это относится как к расширению
понятий рынка, денежного обмена или средств производства, так и к
империализму идеи культуры. Надо остерегаться этой идеи, которая,
как и идея революции, стала универсальной, лишь превратившись в
абстракцию, и благодаря этому стала так же пожирать сингулярности,
как революция своих собственных детей.
Следствием этой претензии на универсальность, является ее
равная неспособность принимать различные формы внизу и
объединяться в федерацию наверху. Нация или культура, ставшая
vemrp`khgnb`mmni в результате длительного исторического процесса,
испытывает непреодолимые трудности как в плане создания
жизнеспособных подмножеств, так и в плане интегрирования в
когерентные сверхмножества. Над
[159]
самим процессом централизации тяготеет некий рок. Отсюда возникают
нынешние трудности обрести порыв, культуру, европейский динамизм.
Отсюда - неспособность продуцировать событие федерального масштаба
(Европа), местного масштаба (децентрализация), расовой или
многорасовой природы (смешанность). Слишком прочно увязнув в своей
истории, мы способны лишь на стыдливую централизованность
(плюрализм а ля Клошмерль) и стыдливую скученность (наш вялый
расизм).
Принцип воплощенной утопии объясняет отсутствие метафизики и
воображения в американской жизни, а также их бесполезность. Он
создает у американцев восприятие реальности, отличное от нашего. В
реальном нет ничего невозможного, и никакие неудачи не могут
заставить усомниться в этом. Что было помыслено в Европе,
реализуется в Америке - все, что исчезает в Европе, вновь
пояляется в Сан-Франциско!
В то же время идея воплощенной утопии - идея парадоксальная.
Если европейское мышление характеризуется негативизмом, иронией,
возвышенностью, то мышление американцев характеризуется
парадоксальным юмором свершившейся материализации, всегда новой
очевидности, всегда удивляющей нас свежести законно свершившегося
факта, юмором естественной видимости вещей, в то время как мы
склоняемся к тревожному синдрому deja vu - и мрачной
трансцендентности истории.
Мы упрекаем американцев за то, что они не умеют анализировать
и создавать концепции. Но, обвиняя их в этом, мы несправедливы. Мы
воображаем, что все сосредоточивается в трансцендентности, и что
не существует ничего, кроме того, что было помыслено в понятии
трансцендентного. Они же не только совер-
[160]
шенно не заботятся об этом, но видят все это в обратной
перспективе. Для них важно не осмысливать реальность, но
реализовывать понятие и материализовывать идеи. Не только идеи
религии и просвещенной морали XVIII века, но и сновидения, научные
достижения, сексуальные перверсии. Они материализуют свободу, а
также бессознательное. Они материализуют наши фантазмы
пространства и вымысла, а также стремление к искренности и
добродетели, или невероятные технические проекты - все то, о чем
грезили по эту сторону Атлантики, получило шанс реализоваться по
ту. Они производят реальное, исходя из своих собственных идей, мы
трансформируем реальное в идеи или в идеологию. В Америке имеет
смысл только то, что происходит или проявляется, для нас - только
то, что мыслится или скрывается. Даже материализм в Европе - это
только идея, тогда как в Америке материализм воплощается в
технической модернизации вещей, в преобразовании образа мышления в
образ жизни, в "съемке" жизни, как говорят в кино: Мотор! - и
камера заработала. Ибо материальность вещей - это, конечно же, их
кинематография.
Американцы верят в факты (fait), но не в сделанность
(facticite). Они не знают, что факт, как предполагает само это
слово, сделан. Им свойственна вера в факты, в тотальную истинность
того, что делается, и того, что видится, без оглядки на то, что мы
называем видимостью, или правилами приличия; то же самое касается
самой прагматической очевидности вещей: выражение лица не
обманывает, поведение не обманывает, научный процесс не обманывает
- ничто не обманывает, ничто не амбивалентно (и, в сущности, так
bqe и есть: ничто не обманывает, обмана не существует, существует
только симуляция, которая как раз и есть сделанность факта),
благодаря своей вере в
[161]
свершившийся факт, наивности дедукций, непризнании злого начала в
вещах американцы составляют подлинное утопическое общество Надо
быть утопистом, чтобы думать, что в обществе, каким бы оно ни
было, все может быть столь наивным. Другие общества отмечены какой-
нибудь ересью, диссидентством, недоверием к реальности, верой в
нечистую силу и в заговоры против нее, верой в значимость
приличий. Здесь же нет ни диссидентства, ни сомнения, король
голый, а все факты - на ладони. Хорошо известно, что американцы
очарованы желтыми расами, в которых они предполагают существование
высшей формы хитрости, этого отсутствия истины, которого они так
боятся.