Скачать 135.25 Кбайт
Америка
Именно с
этой точки зрения мы приписываем американцам их историческую
наивность и моральное лицемерие. Но в своем коллективном сознании
они больше предрасположены к моделям мышления XVIII века:
srnohweqjni и прагматической, нежели к тем, которые были навязаны
Французской революцией: идеологической и революционной.
Почему секты здесь так могущественны и так динамичны?
Водоворот рас, институтов и технологий дол-
[167]
жен был бы давно их поглотить. Но как раз здесь они и выжили,
сохранив изначальную мистическую восторженность и моральную
одержимость. Каким-то образом именно сектантская микромодель
разрослась до масштабов всей Америки. С самого начала секты играли
главную роль в этом переходе к реализованной утопии, который
представляет собой эквивалент реализации подавленного желания. Они
живут утопией (Церковь ее рассматривает в качестве возможной
ереси) и стремятся приблизить Царство Божие на земле, в то время
как Церковь уповает на спасение и христианские добродетели.
Предназначение секты как будто разделила вся Америка: все
пути спасения были немедленно определены. Существование множества
разных сект не должно вводить нас в заблуждение: ведь в Америке
моральные устои, потребность в вечном блаженстве, реальная отдача,
неизменное стремление к самооправданию и, возможно, психоз и
неистовая восторженность сектанства затрагивают всю страну
целиком.
Если Америка потеряет эту моральную перспективу самой себя,
она рухнет. Это, может быть, и неочевидно европейцам, для которых
Америка - это циничная держава, а ее мораль - лицемерная
идеология. Мы не хотим верить тому, что сами американцы думают о
своей морали, и мы не правы. Когда они серьезно задаются вопросом,
почему они вызывают такую ненависть у других народов, мы не вправе
улыбаться этому, ибо сам этот вопрос делает возможным и Уотергейт,
и безжалостное изобличение коррупции и общественных пороков в кино
и масс-медиа - ту свободу, о которой мы, воистину лицемерное
общество, можем только мечтать, так как у нас скрытность,
респектабельность и буржуазная аффектация всегда окутывают личные
и общественные дела.
[168]
Главная мысль Токвиля состоит в том, что дух Америки заключен
в ее образе жизни, в революции нравов, в революции морали.
Последняя устанавливает не новую законность, не новое Государство,
а лишь одну практическую легитимность: легитимность образа жизни.
Спасение отныне не Божий и не государственный промысел, но дело
идеально устроенной жизни. Стоит ли здесь вспоминать о
протестантском требовании секуляризации совести, переноса
божественной юрисдикции в повседневную дисциплину? Действительно,
например в религии, которая проникла в нравы, уже невозможно
усомниться, а ее основания пересмотрены, поскольку она утратила
трансцендентальную ценность. Такая религия подобна образу жизни.
То же и с политикой: проникнув в сферу нравственности в качестве
прагматического механизма, игры, взаимодействия, зрелища, она не
может больше рассматриваться с собственно политической точки
зрения. Не существует больше идеологического или философского
принципа власти, все одновременно и более наивно, и более
конъюнктурно. Это не значит, что не существует никаких стратегий,
но это стратегии возможностей, а не целей. И сексуальность также
пропитала нравы, и, следовательно, тоже утратила трансцендентную
значимость как объект запрета, анализа, наслаждения или
трансгрессии. Сексуальность "экологизировалась",
психологизировалась, секуляризовалась для домашнего пользования.
Она проникла в образ жизни.
Превосходство нравов, главенство образа жизни означает, что
абстрактная универсальность закона уступает место конкретному
регулированию обменов. Закон не нуждается в вашем согласии:
opedonk`c`erq, что вам вменяется в обязанность его знать и
подчиняться ему. Но и неподчинение закону возвеличивает вас, и
история одновременно прославляет торжество
[169]
закона и тех, кто не подчинился ему. В американской системе
поражает то, что не существует никакой заслуги в неподчинении
закону, нет престижа в нарушении закона или несогласии с ним. Это
и есть тот знаменитый американский конформизм, в котором мы видим
проявление социальной и политической слабости. Но согласие здесь
скорее основывается не на абстрактном законодательстве, а на
конкретном регулировании, на неформальном применении законов, а не
на формальной инстанции, Что же означает несогласие с каким-либо
правилом или опровержение судебного постановления? Следует
разобраться в этом условном, прагматическом единодушии американцев
в отношении поведенческих норм, основанном на своего рода
моральном, а не общественном договоре, и сравнимом не столько с
правилами дорожного движения, которые может нарушать кто угодно,
сколько с консенсусом, регулирующим движение автомобилей на
автострадах. Этот конформизм сближает американское общество с
обществами первобытными, где с нравственной точки зрения было бы
абсурдно не соблюдать правил, установленных коллективом.
этой точки зрения мы приписываем американцам их историческую
наивность и моральное лицемерие. Но в своем коллективном сознании
они больше предрасположены к моделям мышления XVIII века:
srnohweqjni и прагматической, нежели к тем, которые были навязаны
Французской революцией: идеологической и революционной.
Почему секты здесь так могущественны и так динамичны?
Водоворот рас, институтов и технологий дол-
[167]
жен был бы давно их поглотить. Но как раз здесь они и выжили,
сохранив изначальную мистическую восторженность и моральную
одержимость. Каким-то образом именно сектантская микромодель
разрослась до масштабов всей Америки. С самого начала секты играли
главную роль в этом переходе к реализованной утопии, который
представляет собой эквивалент реализации подавленного желания. Они
живут утопией (Церковь ее рассматривает в качестве возможной
ереси) и стремятся приблизить Царство Божие на земле, в то время
как Церковь уповает на спасение и христианские добродетели.
Предназначение секты как будто разделила вся Америка: все
пути спасения были немедленно определены. Существование множества
разных сект не должно вводить нас в заблуждение: ведь в Америке
моральные устои, потребность в вечном блаженстве, реальная отдача,
неизменное стремление к самооправданию и, возможно, психоз и
неистовая восторженность сектанства затрагивают всю страну
целиком.
Если Америка потеряет эту моральную перспективу самой себя,
она рухнет. Это, может быть, и неочевидно европейцам, для которых
Америка - это циничная держава, а ее мораль - лицемерная
идеология. Мы не хотим верить тому, что сами американцы думают о
своей морали, и мы не правы. Когда они серьезно задаются вопросом,
почему они вызывают такую ненависть у других народов, мы не вправе
улыбаться этому, ибо сам этот вопрос делает возможным и Уотергейт,
и безжалостное изобличение коррупции и общественных пороков в кино
и масс-медиа - ту свободу, о которой мы, воистину лицемерное
общество, можем только мечтать, так как у нас скрытность,
респектабельность и буржуазная аффектация всегда окутывают личные
и общественные дела.
[168]
Главная мысль Токвиля состоит в том, что дух Америки заключен
в ее образе жизни, в революции нравов, в революции морали.
Последняя устанавливает не новую законность, не новое Государство,
а лишь одну практическую легитимность: легитимность образа жизни.
Спасение отныне не Божий и не государственный промысел, но дело
идеально устроенной жизни. Стоит ли здесь вспоминать о
протестантском требовании секуляризации совести, переноса
божественной юрисдикции в повседневную дисциплину? Действительно,
например в религии, которая проникла в нравы, уже невозможно
усомниться, а ее основания пересмотрены, поскольку она утратила
трансцендентальную ценность. Такая религия подобна образу жизни.
То же и с политикой: проникнув в сферу нравственности в качестве
прагматического механизма, игры, взаимодействия, зрелища, она не
может больше рассматриваться с собственно политической точки
зрения. Не существует больше идеологического или философского
принципа власти, все одновременно и более наивно, и более
конъюнктурно. Это не значит, что не существует никаких стратегий,
но это стратегии возможностей, а не целей. И сексуальность также
пропитала нравы, и, следовательно, тоже утратила трансцендентную
значимость как объект запрета, анализа, наслаждения или
трансгрессии. Сексуальность "экологизировалась",
психологизировалась, секуляризовалась для домашнего пользования.
Она проникла в образ жизни.
Превосходство нравов, главенство образа жизни означает, что
абстрактная универсальность закона уступает место конкретному
регулированию обменов. Закон не нуждается в вашем согласии:
opedonk`c`erq, что вам вменяется в обязанность его знать и
подчиняться ему. Но и неподчинение закону возвеличивает вас, и
история одновременно прославляет торжество
[169]
закона и тех, кто не подчинился ему. В американской системе
поражает то, что не существует никакой заслуги в неподчинении
закону, нет престижа в нарушении закона или несогласии с ним. Это
и есть тот знаменитый американский конформизм, в котором мы видим
проявление социальной и политической слабости. Но согласие здесь
скорее основывается не на абстрактном законодательстве, а на
конкретном регулировании, на неформальном применении законов, а не
на формальной инстанции, Что же означает несогласие с каким-либо
правилом или опровержение судебного постановления? Следует
разобраться в этом условном, прагматическом единодушии американцев
в отношении поведенческих норм, основанном на своего рода
моральном, а не общественном договоре, и сравнимом не столько с
правилами дорожного движения, которые может нарушать кто угодно,
сколько с консенсусом, регулирующим движение автомобилей на
автострадах. Этот конформизм сближает американское общество с
обществами первобытными, где с нравственной точки зрения было бы
абсурдно не соблюдать правил, установленных коллективом.
|
|