Скачать 124.68 Кбайт
Эссе об имени
А
165 хора
раз твердо не известно, что Сократ собственной персоной - или кто-то или что-то
- есть он (оно), то игра в имена собственные становится самой бесконечной на
свете. Что такое место? Чему оно дает место? Что имеет место под этим именем?
Кто ты, Хора?
III
Перестановки, замещения, перемещения касаются не только имени. Мизансцена
развертывается в соответствии со вставкой речей повествовательного типа, которые
могут быть дополнительными или нет, а их начало или первое высказывание всегда
кажется подмененным, исчезающим как раз там, где появилось. Мифический их аспект
наблюдается порой как таковой, а бесконечное умножение вглубь позволяет
осмысливать их до бесконечности. Мы уже не знаем - и от этого может закружиться
голова - на каком краю, на поверхности какого обрыва? Хаос, расселина, хора.
Высказывания "Тимея", когда они явным образом соприкасаются с мифом, кажутся
подчиненными двойному мотиву. В самой своей двойственности он мог бы
конституировать философему мифологемы, подобную той, чье становление от Платона
до Гегеля мы недавно рассмотрели.
1. С одной стороны, миф скрывает игру. Следовательно, не будем принимать его
всерьез. Платон предшествует Аристотелю, он идет навстречу отрицанию серьезного
у Аристотеля и точно также использует оппозицию игра/серьезное (paidia / spoude)
во имя серьезного в философии.
2. Но с другой стороны, в плане становления, когда мы не можем претендовать на
прочный и устойчивый логос, когда приходится довольствоваться правдопо-
166 Ж. Деррида
добием, миф становится обязательным, он учреждает единственно возможную
строгость.
Эти два мотива с необходимостью переплетаются, что придает игре серьезность, а
серьезности - игру. Не запрещается и даже несложно порассуждать (dialogisasthai,
59с) на тему вещей, когда ищут только правдоподобие. Таким образом, можно
довольствоваться формой (idean) правдоподобных мифов (ton eikoton mython). В
такие моменты отдыха оставляют в стороне рассуждения о верховных существах и
ищут правдоподобие в отношении становления. Можно даже без всякого угрызения
совести получать от этого удовольствие (hedonen), умеренно и разумно радоваться
игре (paidian, 59d). "Тимей" множит предложения такого типа. Мифическое
рассуждение играет с правдоподобным образом, поскольку чувственный мир сам
принадлежит этому образу. Чувственное становление есть образ, подобие, а миф -
изображение этого образа. Демиург создал космос по образу высшей модели, которую
он созерцал. Соотносящийся с этими образами, с этими иконными существами логос
должен быть им соприроден: не более чем правдоподобен (29b-c-d). В этой области
нам нужно принять "правдоподобный миф" (ton eikota mython) и не пытаться
углубляться дальше (29d, а также 44d, 48d, 57d, 72d-e).
Но если космо-отнологическая энциклопедия "Тимея" представляется в виде
"правдоподобного мифа" или рассказа, упорядоченного в отношении иерархической
оппозиции чувственного и умопостигаемого, образа в его становлении и вечной
сущности, то как же в него вписать, как в нем разместить рассуждение о хоре?
Конечно же, оно уже туда давно вписано, но ведь речь идет еще и о месте записи,
о котором четко сказано, что оно превосходит или предшествует (впрочем, в
порядке а-логичном и а-хроничном, а также анахроничном) ос-
167 хора
новополагающим оппозицям мифологии как таковой, оппозиции мифического
рассуждения и рассуждения о мифе. С одной стороны, походя на рассуждение словно
во сне и побочное, это рассуждение заставляет думать о некоем мифе о мифе, о
пропасти, разверстой в общем мифе. Но с другой стороны, позволяя осмысливать то,
что не принадлежит ни к чувственному, ни к умопостигаемому бытию, ни к
становлению ни к вечному, рассуждение о хоре не есть более рассуждение о бытии;
оно ни правдиво ни правдоподобно, а следовательно, кажется чужеродным мифу, по
меньшей мере - мифологии, той философо-мифологеме, которая предписывает миф его
философскому телосу.
Пропасть раскрывается не сразу как только общая тема хоры получает свое имя, в
самой середине книги. Все выглядит так, как если бы - и это "как если бы" очень
здесь для нас важно - разлом данной пропасти заявлял о себе глухо и подпольно,
заранее подготавливая и распространяя свои симулякры и бесконечно умножающиеся
вглубь образы: серию мифических вымыслов, вложенных одни в другие.
Прежде всего рассмотрим в мизансцене "Тимея", в самом ее начале, то, что Маркс
называл "египетской моделью"9. Некоторые мотивы, которые можно было бы назвать
типоморф[олог]ическими, чтобы приблизиться к загадке хоры забегают вперед на
несколько оборотов, опережая эпизод о ekmageion - этой матрице, этой материи,
всегда готовой к получению отпечатка, а также о самих отпечатке и печати,
отпечатанном рельефе (ektupomа).
Первое обстоятельство: писать для ребенка. Речь старого египетского жреца, в том
виде, в каком она дошла до нас, пройдя серию воображаемых промежуточных передач
(мы проанализируем их позже), выдвигает на передний план письмо.
165 хора
раз твердо не известно, что Сократ собственной персоной - или кто-то или что-то
- есть он (оно), то игра в имена собственные становится самой бесконечной на
свете. Что такое место? Чему оно дает место? Что имеет место под этим именем?
Кто ты, Хора?
III
Перестановки, замещения, перемещения касаются не только имени. Мизансцена
развертывается в соответствии со вставкой речей повествовательного типа, которые
могут быть дополнительными или нет, а их начало или первое высказывание всегда
кажется подмененным, исчезающим как раз там, где появилось. Мифический их аспект
наблюдается порой как таковой, а бесконечное умножение вглубь позволяет
осмысливать их до бесконечности. Мы уже не знаем - и от этого может закружиться
голова - на каком краю, на поверхности какого обрыва? Хаос, расселина, хора.
Высказывания "Тимея", когда они явным образом соприкасаются с мифом, кажутся
подчиненными двойному мотиву. В самой своей двойственности он мог бы
конституировать философему мифологемы, подобную той, чье становление от Платона
до Гегеля мы недавно рассмотрели.
1. С одной стороны, миф скрывает игру. Следовательно, не будем принимать его
всерьез. Платон предшествует Аристотелю, он идет навстречу отрицанию серьезного
у Аристотеля и точно также использует оппозицию игра/серьезное (paidia / spoude)
во имя серьезного в философии.
2. Но с другой стороны, в плане становления, когда мы не можем претендовать на
прочный и устойчивый логос, когда приходится довольствоваться правдопо-
166 Ж. Деррида
добием, миф становится обязательным, он учреждает единственно возможную
строгость.
Эти два мотива с необходимостью переплетаются, что придает игре серьезность, а
серьезности - игру. Не запрещается и даже несложно порассуждать (dialogisasthai,
59с) на тему вещей, когда ищут только правдоподобие. Таким образом, можно
довольствоваться формой (idean) правдоподобных мифов (ton eikoton mython). В
такие моменты отдыха оставляют в стороне рассуждения о верховных существах и
ищут правдоподобие в отношении становления. Можно даже без всякого угрызения
совести получать от этого удовольствие (hedonen), умеренно и разумно радоваться
игре (paidian, 59d). "Тимей" множит предложения такого типа. Мифическое
рассуждение играет с правдоподобным образом, поскольку чувственный мир сам
принадлежит этому образу. Чувственное становление есть образ, подобие, а миф -
изображение этого образа. Демиург создал космос по образу высшей модели, которую
он созерцал. Соотносящийся с этими образами, с этими иконными существами логос
должен быть им соприроден: не более чем правдоподобен (29b-c-d). В этой области
нам нужно принять "правдоподобный миф" (ton eikota mython) и не пытаться
углубляться дальше (29d, а также 44d, 48d, 57d, 72d-e).
Но если космо-отнологическая энциклопедия "Тимея" представляется в виде
"правдоподобного мифа" или рассказа, упорядоченного в отношении иерархической
оппозиции чувственного и умопостигаемого, образа в его становлении и вечной
сущности, то как же в него вписать, как в нем разместить рассуждение о хоре?
Конечно же, оно уже туда давно вписано, но ведь речь идет еще и о месте записи,
о котором четко сказано, что оно превосходит или предшествует (впрочем, в
порядке а-логичном и а-хроничном, а также анахроничном) ос-
167 хора
новополагающим оппозицям мифологии как таковой, оппозиции мифического
рассуждения и рассуждения о мифе. С одной стороны, походя на рассуждение словно
во сне и побочное, это рассуждение заставляет думать о некоем мифе о мифе, о
пропасти, разверстой в общем мифе. Но с другой стороны, позволяя осмысливать то,
что не принадлежит ни к чувственному, ни к умопостигаемому бытию, ни к
становлению ни к вечному, рассуждение о хоре не есть более рассуждение о бытии;
оно ни правдиво ни правдоподобно, а следовательно, кажется чужеродным мифу, по
меньшей мере - мифологии, той философо-мифологеме, которая предписывает миф его
философскому телосу.
Пропасть раскрывается не сразу как только общая тема хоры получает свое имя, в
самой середине книги. Все выглядит так, как если бы - и это "как если бы" очень
здесь для нас важно - разлом данной пропасти заявлял о себе глухо и подпольно,
заранее подготавливая и распространяя свои симулякры и бесконечно умножающиеся
вглубь образы: серию мифических вымыслов, вложенных одни в другие.
Прежде всего рассмотрим в мизансцене "Тимея", в самом ее начале, то, что Маркс
называл "египетской моделью"9. Некоторые мотивы, которые можно было бы назвать
типоморф[олог]ическими, чтобы приблизиться к загадке хоры забегают вперед на
несколько оборотов, опережая эпизод о ekmageion - этой матрице, этой материи,
всегда готовой к получению отпечатка, а также о самих отпечатке и печати,
отпечатанном рельефе (ektupomа).
Первое обстоятельство: писать для ребенка. Речь старого египетского жреца, в том
виде, в каком она дошла до нас, пройдя серию воображаемых промежуточных передач
(мы проанализируем их позже), выдвигает на передний план письмо.
|
|